Побег из плена

Воспоминания младшего сержанта танковых войск Владимира Тутова

(Продолжение)

 

ПОБЕГ из г. НАЙСИ

Снова над головой нависли грозные тучи! Писари (из наших пленных ребят) сообщили мне, что меня должны отправить снова на штрафную команду в Кройцбург. Ну, думаю, если в лагере и была какая-то крохотная надежда выжить, то оттуда, попав снова в лапы моих «друзей»-полицаев, сохранить жизнь совершенно неосуществимая мечта. Все начальство меня помнит, полицаи ненавидят, забьют меня до смерти, это уже точно. Решаю твердо: надо бежать! Это было время, когда я жил в компании с Мишей, москвичом и двумя ребятами, и ходили на картошку. Считал я его за хорошего парня, единственно – жадноватым: когда мы давали туберкулезникам картошку, его доля всегда была меньше всех. Прошло три дня, как я получаю от писарей сообщение, что меня завтра переводят в отправительный блок. Я говорю Мише об этом, и, зная, что в Кройцбурге меня переоденут в ненавистное тряпье и отберут все ценное: табак, зажигалку, нитки – короче, все; я все роздал ребятам; Мишке, своему лучшему другу, сапоги. Совершил я эту благотворительность потому, что потерял надежду на побег. Утром меня перевели в отправительный блок, где был еще молодой парень, армянин. Оказался мой земляк из Тбилиси. В плен попал всего шесть дней назад. Обмундирование новое, на ногах американские ботинки. И тут меня осенило! А вдруг в дороге мне удастся убежать, и буду я, идиот, ходить по лесам и горам в деревянных сабо. Я стал просить, затем умолять этого парня обменять ботинки на табак, которого у меня было много, но он не соглашался, боясь обмана. Я предлагал столько табака, что у нас в блоке на три пары хватит, но ничего не помогало, пока я не решился рассказать ему, что замышляю побег, и только тогда он отдал ботинки. Теперь гигантская задача – как удрать? Было воскресенье. В этот день, наверно, как и в армиях всех стран, дисциплина, если и не висит на волоске, то все же значительно слабеет, и на это я сильно рассчитывал.

И почему ко мне такое внимание? Все время меня сажают то в штрафные команды, штрафблоки, зондерблоки и т.д.? Тут я вспомнил переводчика в лагере в Польше, не помню названия, которому я не дал серебряную монету: наверняка, его работа - накатал, что я партизан или какой-нибудь разведчик, и придерживают меня на всякий случай.

Отправительный блок находился у входа в лагерь, а «наш», рабочий блок в другом конце. На воротах блока всегда дежурит или полицай или немец. Апель (проверка) личного состава лагеря в воскресенье проводится утром, а затем все, кто имеет увольнительные, разбегаются. У нас в отправблоке всего два пленных, долго считать не пришлось, да и немца не было. Смотрю, полицай подозвал мальчишку, что-то ему сказал и умчался. Мальчик стал на воротах сторожить. Зачем мальчиков держали полицаи, понятно. Немцы смотрели на это сквозь пальцы. Я подошел к нему и говорю: «Дай, я пройду на кухню, там у меня знакомые повара, принесу картошки и сахару, и тебе дам». Сначала он не соглашался, но я сумел его уговорить. Вышел на центральную дорогу, справа и слева блоки, их было 14-16, не помню. Все хорошо: дорога пуста, но как проникнуть в свой блок – задача большой трудности, ведь в нем я пробыл больше года! - всякая собака меня знает. Болтаться по центральной дороге нельзя. И вдруг вижу, на мое счастье, тащится с работы «мертвецкая» команда, толкая пустую телегу в блок. Я дрожащими руками отстегиваю хлястик шинели, поднимаю воротник, опускаю края пилотки как можно ниже и принимаю самый расхристанный вид обычного лагерного «доходяги». В таком виде никто меня в лагере не встречал, даже когда находился на краю жизни. Это была наилучшая маскировка для меня, подошел к телеге, никто не обратил внимания, все уставшие до предела. Взялся за край телеги и, опустив голову пониже, я вошел в блок. Как тут не вспомнить предсказаний в начале плена крестьянина «Не знаю как вы, а этот останется живой». Но до полного его выполнения еще было, ой, как далеко. Целый день я прятался по углам, а вечером зашел в свой барак, поднялся к своей «четверке» на нары; они здорово удивились, но я оказался не на высоте, мне бы сказать «решение об отправке отменили», а я поделился своими планами о завтрашнем побеге и попросил вернуть мои вещи. Но плохо я знал своих друзей: лица у них вытянулись, сами задрожали как в лихорадке, особенно у лучшего друга Миши! Без дальних слов он предложил немедленно убираться вместе с моими требованиями к чертям, в противном случае о моих планах он сообщит полицаю. Меня с нар как ветром сдуло! Хорошо, хотя не донес, но это тоже было опасно, могли убить за предательство. А мне наука - не трепись!

Утром пошел искать своего земляка (по-моему, Давиташвили), он был старший команды, ездивший в Найси разгружать уголь. Работа тяжелая, дополнительно получали черпак баланды, известно, что это за блюдо, поэтому желающих было мало, и шли туда бедняки из бедняков. Я попросил взять меня в команду, он удивился, но не стал интересоваться, чем привлекла меня эта работа, и согласился. Ездили в Найси на поезде. Я все же сказал приятелю, что собираюсь бежать, он хотя и поволновался , но одобрил мое намерение, а самое главное, отдал мне свою теплую солдатскую шапку и буханку хлеба, которую выменял у поляков, для пленного им была проявлена царская щедрость. Всю жизнь я помню его, несколько раз, бывая в Тбилиси, пытался отыскать его, но напрасно: наверно, неправильно запомнил фамилию. Надеюсь, что он остался жив.

Вагон с углем стоял у стены, и половина из нас перебрасывали его через стену, а другая половина грузили на машины. С другой стороны пути протекала речушка Найси. После войны ее столько раз упоминали в газетах, можно было подумать, что она не меньше Волги, а на самом деле, воробью по колено. Наш конвой состоял из двух человек: унтер и солдат, который был в охране за стеной, а начальник все время бегал и непрерывно пересчитывал нас: «айн, цвай, драй… зибен…», потом бежал на другую сторону: «…фирцен, фюнфцен…» и так без отдыха. Ну, думаю, убегу – будет тебе «фюнфцен!». Бежать надо было во что бы то ни стало, так как я уже создал путаницу: в отправительном блоке остался один человек, это полицай сразу увидит, хотя бы по невостребованному пайку, а вечером, когда мы вернемся - в рабочем блоке окажется один лишний - и я схвачен! Расправа будет жестокая. Наконец, после обеда, я сумел пройти вдоль вагона и речушки к мостику, перебежал его, а там – огород и на нем беседка. Подбегаю к дверям - на внутреннем замке, присмотрелся: все дряхлое; валялась какая-то железка, оттянул язык замка и зашел в середину, и изнутри закрылся. Сейчас же услышал крик - «где ты, выходи! Крики все усиливались, видно, народ прибавился. Все это происходило не далее 40-5- метров на той стороне речки. По разговору и шуму шагов определил, что приближаются к огороду и соответственно к беседке. Внутри набросана целая куча разного хлама, в углу стоят длинные доски, прислоненные к стене. На всякий случай, я забрался за них, сел, колени прижал к туловищу и сложился как складной нож. Доски придвинул к себе. Если бы не усиленная лагерная диета, я не смог так плотно сложиться, даже несмотря на солидную гимнастическую подготовку в спортшколе. Не знаю, сколько я просидел так, но чувствую, все тело затекло. Шум и крики продолжаются, но не так близко, решил вылезть и размяться, но когда размялся, решил для страховки еще раз спрятаться, и правильно сделал! Только устроился в своем логове, слышу ругань, грубый голос проклинает меня на все корки, и чья-то могучая рука дергает ручку двери, я надеялся на ее прочность, но уж очень сильна была ручища! Замок не выдержал, дверь приоткрылась, и в щель высунулась голова жандарма в каске с кайзеровской шишкой; в беседке было мало света, голова с выпученными грозными глазами начала обводить помещение, конечно, возможно, он был симпатичным человеком, но в тот момент показался мне отвратительным чудовищем. Я вел наблюдение сквозь узенькую щелку между досками, и вдруг встречаюсь взглядом с жандармом! Он, конечно, не видит меня, но я испугался, как бы мой взгляд не повлиял на него, тогда я пропал; он войдет, отбросит доски, ну, а дальше… меня пробил холодный пот от охватившего ужаса, я зажмурился и постарался не думать о жандарме - все это проходило в доли секунды. Трудно передать словами пережитое в тот момент. Ведь могли придумать любые пытки в приливе злобы. Быстрая смерть была бы счастьем. Злобно выругавшись, жандарм хлопнул дверью и кому-то говорит: «Куда эта коммунистическая сволочь делась?! Все вокруг обыскали, и нигде его нет!». И они прошли мимо окна. Вот тут-то я узнал, что такое «свободно вздохнуть. Я вышел из своего убежища, размялся и стал ждать темноты. Кругом наступила тишина. На сегодня 1:0 в мою пользу. В окошко видны домики, довольно далеко друг от друга, сады и огороды. Но куда надо идти, чтобы выйти из города, а не плутать по улицам. Тем более, что могут организовать патрули. Вдруг слышу шаркающие шаги, посмотрел в щелку – к дверям идет старик, бегу в свой угол, прихватил на всякий случай какую-то железку. Еле успел закрыться доской, входит старик. Что-то бурчит себе под нос и начинает наводить порядок: собирает с пола хлам и бросает в угол, где скрытая досками, скорчилась моя жалкая фигура. Больше всего меня мучила мысль: что предпримет старик, если вздумает двигать доски и обнаружит меня? Придется бежать и искать новое убежище, а до наступления темноты еще часа полтора. Применить силу против старого человека я не смогу. Не представляю, чем бы это закончилось, но, к счастью для нас обоих, старина , повозившись и побурчав минут 15, вышел, запер дверь, удалился. Еще прошло около часу, совсем стемнело – я вышел и началось мое путешествие: перелезание через заборы, огороды и сады, через несколько минут я вышел на холмистую местность и на шоссейную дорогу. План у меня был такой: пройти Чехию и Австрию и добраться до Югославии, попытаться попасть к партизанам гремевшего в те времена Иосифа Броз Тито. Это солидный кусок – приблизительно 20 ночных переходов по 20 км, а всего по прямой около 350 км. Местность гористая, а впереди зима (был октябрь), сумею ли я преодолеть все эти препятствия? Ориентировался по Полярной звезде: выбирал такое направление, чтобы она была за спиной. В детстве отец немного ознакомил меня со звездами, и теперь эти знания очень помогли. Через два дня кончились мои припасы съестного, и надо было думать, где раздобыть еды. Деревни встречались часто, но просить я боялся: неизвестно, на кого нападешь. Часа в два ночи встретилась деревня, и я решил здесь поживиться. Почти в каждом дворе разводили в клетках кроликов. Захожу во двор, выбираю по-хозяйски кролика побольше, прячу в вещмешок; нашел ведро, наполнил щепками и пошел без дороги в горы. Слабый свет месяца не давал возможности определить, насколько далеко я от домов, пришлось действовать наобум. Нашел что-то похожее на ущелье, укрытое от взоров, а может быть по соседству с домами. Собрал веток для костра. Осталась одна задача – убить кролика. Нож я потерял, была тяжелая железная ложка. От кого-то я слышал, что умертвить кролика очень легко. Но не мне, с детства привыкшего к животным и любящего их. Дома всегда держали кошку или собаку, а то и обоих вместе. Убивать кролика было невероятно жалко. Но вопрос стоял чрезвычайно жесткий – сумею ли я в первые 3-4 дня укрепить свои силы или нет? Сумею - значит смогу двигаться; нет - тогда надо просто идти и сдаваться. Выбора нет. И вот, скрепя сердце, единственный раз в жизни, убиваю животное, да еще варварски: бью несчастного по голове железной ложкой. Он несколько раз дернулся и затих. Сломав ложку, приступил к снятию шкуры; на суставах ног не могу снять шкуру, пришлось перегрызать ноги и шею. Если кому-то попадутся эти останки, решат – кролика задрал волк. Кролика выпотрошил, вымыл в ручье. Сделал рогатки и повесил ведро на них. Осталось самое важное - разжечь костер. В коробке 2-3 спички! Это большой промах, сделать запас спичек не было трудно. Нащипал тоненьких щепочек, постарался побольше, подготовил маленький костер. Взял спичку, как можно быстрей потер о шинель, чиркнул по терке – слава Богу, зажглась. Зажег костер, а сам отошел подальше – если кто увидит костер, то подойдет к нему, а я сумею скрыться; по мере сгорания я подбегал, подкидывал хворост и снова убегал. Наконец, кролик сварился, перекусив, я тут же лег и заснул. А уже было прохладно, пахло морозом. Утром проснулся: шинель в инее, сам не могу разогнуться, с трудом размялся. Снова перекусил. Весь день прятался, обошлось благополучно, никто не увидел. Вечером опять пошел на юг. Теперь после ночевок на земле, решил на ночь, то есть на день, устраиваться на сеновале. Итак, утром перед рассветом, выбрал ригу поближе к дороге, забрался и хорошо поспал на сене почти весь день. Еда: кролик и булка моего дорогого земляка, как я не экономил, заканчивалась. Не находя другого выхода, решил забраться в дом. Как заправский домушник среди ночи лезу в коровник через маленькое оконце, оттуда проникаю в дом, залезаю в кладовку, а там! – раздолье: мясо консервированное, булки, окорок, колбасы, прямо филиал Елисеевского! Битком набил свой солдатский вещевой мешок и сумку для противогаза, так, что спичечную коробку не всунешь и, наверно, от радости забыл про спички, хотя они нахально лежали у меня под носом. А ведь курил тогда. Правда, курил только в случаях большого излишества, а обычно выменивал табак на еду. В следующую ночь, осмелев, лезу в другой дом за спичками, услышав храпенье спящего хозяина, подошел к кровати, и из пиджака, висящего на стуле, вытащил спички и табак. Спичек было мало, забрался в кладовку и нашел там искомое. Взял 3 коробки. Смотрю, стоит деревянное ведро, поднял крышку, а там лежат масляные брикеты с красивой штамповкой, и я вспомнил, как в детстве на Северном Кавказе, в Ставрополе немка-колонистка приносила нам подобное масло, а мама взамен что-то ей шила, и жили они дружно. И мне захотелось этого масла, но в мешок никак нельзя было ничего всунуть, тогда я вытащил кусок сала, положил честно вместо масла, и тогда масло поместилось. Так прошла пара дней. Шел понемногу, осторожничал. Настроение отличное. В первый день собрался «дневать» на чердак большого трехэтажного дома. Он прилегал к горе и вход был прямо с горы. Там был сеновал. Прилег на сено, чувствую под рукой твердое. Оказалось куриное гнездо. Штук 15 яиц. Проверил – одно свежее. До этого нашел ларь с мукой, собственно, он стоял на видном месте. У меня была баночка с вареньем. Вбил прямо в муку штук шесть яиц, налил варенья, замесил и получился торт в оригинальном исполнении. Немного сыроват, правда, но съел с аппетитом!

Иду по прямой и гладкой асфальтированной дороге «как стрела» – восхищаюсь! Над дорогой передо мной висит громадный и яркий прожектор. Не могу понять, на чем он укреплен, и кому нужна эта иллюминация? Наверно, немцы зря не будут устраивать такое освещение. Но когда, оторвавшись от мыслей о свободе, присмотрелся внимательней – оказалось, что это …луна! Такого размера встречать не приходилось. Только что вышедшая из-за гор, она в самом деле походила на гигантский прожектор. Иду, о чем-то мечтаю, глаза слепит яркий свет, и вдруг, против себя слышу шаги. Присмотрелся - идет солдат с девушкой буквально в 10-12 шагах! До встречи оставались считанные секунды, а вдоль дороги поля убранного картофеля и разбросанная кучками сухая ботва, прятаться или бежать некуда. Здесь я растерялся не на шутку. Время на обсуждение ситуации и принятия решения было ограничено десятком секунд; соответственное было решение – я бросился в кювет, упал на спину, схватил веточку ботвы, сжавшись в комок, смотрю, окончательно обалдев, на них - они на меня, и совещаются, какие принять меры.
-Смотри, пленный! Надо сдать!
А девушка отвечает:
-Слушай, на всю ночь нам хватит хлопот! Куда-то вести, сдавать, оставь его!
И они ушли. Надо быть внимательней. После этой встряски я перестал сильно увлекаться мечтами. После этой встречи, проходя деревню, я увидел стоящий у ворот велосипед. Долго не раздумывая, оседлал его и помчался по дороге, около двух часов проехал, и не повезло: поднялся сильнейший встречный ветер и, глубоко опечаленный, я пустил своего железного друга под откос. Потом пожалел – надо было припрятать на день, а ночью поехать дальше. К сожалению, поздно додумался, когда печатал этот текст. Проходя через деревню, я прислушивался у дверей, если слышны были женские голоса. Я стучался и, объяснив, что я отстал от колонны, нас переводили от наступающих русских, а я ногу растер, и тому подобное вранье, и иногда (было всего три такие попытки) успешные. На стук вышла старушка, пригласила в комнату, за столом сидит старик и двое ребятишек 4-5 лет, очень симпатичных. Обстановка вполне городская. Рассказали старики о своем горе. Сына убили на фронте, невестка заболела и умерла, а они остались одни с сиротами. У меня в мешке лежало несколько отличных крупных яблок - по дороге сорвал в саду, подарил их детям. Расстались мирно, пожелали мне счастливого пути.

Конец свободе

Сравниваю условия жизни наших детей с немецкими, и ни одной черточки нет общей, не только в деревенской жизни, но и в городе наши дети не имеют похожих условий жизни, даже теперь.

Начинает светать, подхожу к деревне. Не стал искать сеновала, деревни у них близко друг от друга, сделаю остановку в следующей. Началась гористая местность, а деревни нет. Становится совсем светло, и вот показалась деревня, мычат коровы, стучат подойниками женщины, что-то кричат друг другу: деревня проснулась. Кругом поля, но не широкие, метров 200. С краю деревни стоит рига, в три этажа высотой, каменная, наверняка помещичья. Лес очень редкий, спрятаться там невозможно. Решил пробраться в ригу. Ворота со стороны поля, подвешены на роликах, подбежал к ним благополучно, оттянул ворота и проник внутрь. Справа и слева невысокие барьеры и загородки, не пролезть. А на второй этаж есть люк. Взобрался на барьер, и вдруг во дворе залаяла крохотная собачонка и забежала в ригу. Я ей «куть-куть», а она повернулась и убежала. Подумал, слава Богу обошлось, но, нет. Слышу шаги, поднялся, ухватился за люк и хочу, вернее пытаюсь подтянуться, чтобы забраться на второй этаж, да ничего не получается; забыл, что я не гимнаст, полный сил – на тренировках подтягивался на одной руке – а жалкий доходяга, кожа да кости. Едва успел скорчиться и прижаться к столбику, как мимо меня пробежал мужчина. Выглянул в поле, ничего подозрительного, конечно, не увидел и повернул обратно. Уже прошел мимо, еще шаг-два, и я был бы спасен, тем более моего маленького хвостатого врага не было видно; паршивец почувствовал, задача выполнена, можно было быть свободным, проход был темным, и как он заметил, просто непонятно. Наверно, краем глаза увидел мою фигуру. Набросившись на меня, схватил и стал тащить во двор. Я понял, что это поляк и стал уговаривать отпустить меня – «ведь ты же поляк, брат-славянин, у нас общий враг». Но брат-славянин продолжал тащит меня из риги. На его вопли собрался народ, пришел помещик. А я ругал поляка на всех языках, какие только знал. Затащили в коровник. Такой чистоты я у нас нигде не видел, не считая больницы. Помещик в длинном военном плаще, на голове шляпа. Я сел на маленький табурет, а он стал возле меня, достал маленький пистолет и, показав, говорит:
-Видишь? Вздумаешь бежать, я тебя пристрелю!
А я, обозленный неудачей, отвечаю:
-Можете спрятать вашу игрушку. Я ушел от более опасных вещей, а этим меня не испугаешь.

Не помню, что я наговорил, но старался ответить поязвительней. Достал из мешка хлеб, мясо и стал есть. Не хотелось, но от злости не знал, что сделать. Пожевал немного, завязал остаток в мешок. Говорю немцу:
-Вы бы распорядились, чтобы мне дали молока!
-Это молоко не для тебя! Для моих детей!
-Много же у Вас детей, если столько коров не обеспечивают их молоком.

Вот такая не особо остроумная пикировка была у нас.
Только закончили мы беседу, явились три (!) жандарма. Увидев меня, они расхохотались. Я сначала обиделся. Но когда они заговорили, я тоже усмехнулся. Оказывается, помещик, вызывая полицию, в панике наговорил столько, что там подумывали, не попросить ли соседей на помощь, но очевидно, зная хорошо звонившего, ограничились тремя жандармами: «Мы думали встретить человек 20 партизан, а тут один пленный, да и тот еле живой. И мы в веселом настроении пошли в жандармерию. Забыл упомянуть, что жандармы, будучи у помещика, не побоялись поиздеваться над ним. Полиция это была или жандармерия, я даже в те времена не разбирал. По дороге я шутил с ними (согласно своей методике). Возможно, благодаря этому, вначале ко мне отнеслись хорошо. Конечно, обыскали, отобрали все, что по тюремным правилам полагается, - на это я не обижался.

Когда дело дошло до обследования сумок, я допустил ошибку. Их очень удивило необычное обилие дефицитного провианта. На вопрос, откуда это все, я ляпнул «мне дали» - «где?» - «Не помню, в какой-то деревне», и здесь мне влетело несколько затрещин. Сразу поняв свою ошибку, я закричал: «Я украл». «Так бы и сказал сразу, был голодный, украл». И наше предыдущее статус-кво восстановилось: «А то начал нам сказки рассказывать. Какой это ненормальный найдется в Германии, при карточной системе, дать столько продуктов». Посадили меня в одиночную камеру, очень уютную, со сводчатым потолком, чисто выбеленную, можно подумать, что я в Крыму на отдыхе. Окно громадное, похожее на венецианское, с видом на Карпаты. Но все же эти проклятые решетки портили все впечатление. Пробыл я в этой камере санаторного типа два дня. Кормили из моих сумок. Когда увели в другую деревню, сумки не отдали, оставили себе за хорошее отношение. Это мое предположение: жандармам тоже хочется вкусного. Утром пришел солдат. Для страховки одел наручники, прицепил к цепи и так вел. В результате, мальчишки обстреляли меня камнями, хорошо что мелкими. Солдат запретил им безобразничать, и в дальнейшем наручники не одевал. В очередной деревне снова допрос в полиции. Унтер спросил у меня фамилию, я сказал –Медведев; он начал копаться в книгах большого размера и на нескольких полках. Еще спросил номер лагеря, я сказал «забыл». До сих пор удивляюсь, неужели это были списки пленных? В деревушке? Я сидел у стола, а он копался в книгах. На столе лежала коробка. Приоткрыв, я обнаружил табак в листьях - ну, я и поделился: половину ему, половину мне. По дороге в полицию я подбирал окурки. Конвоир достал спичечную коробку и дал мне, открываю – там полно окурков: «Я тоже собираю окурки, только свои и курю их в трубке, возьми себе, ведь у тебя ничего нет». Пришлось взять. Не мог же я сказать, что стащил табак у унтера на допросе. Оказалось, что этот солдат был на фронте в России, ранен, а после ранения им дают отпуск. А еще заметил: фронтовики относились к пленным лучше, чем тыловики. Когда шли мимо мясной лавки, в дверях стоял мясник в фартуке и колпаке- все белоснежное и стоит коробом, так накрахмалено. А в лавке мрамор и никель, а мяса - дай бог три кило висит на крючке. И это в крохотной деревне!
-Кто это? – спрашивает мясник.
-Американский диверсант! – важно отвечает конвоир.
-Ого!
-Вы, пожалуйста, приготовьте ему что-нибудь поесть!

Услышав об «американском диверсанте», прибежала смотреть на меня вся семья мясника, а за ней соседи, А потом и вся деревня. Ведь не каждый день можно увидеть живого диверсанта. Провожали меня до камеры. Спрашивают у солдата, что со мной сделают.
-Грозит расстрел!
Слышу: немочки, девчонки пожалели меня: «молодой». Когда мы, наконец, остались одни, солдат говорит: если бы не выдумал, ничего не дали бы. Придя в камеру, я прилег отдохнуть после дневных трудов. Скоро приносят обед. Примерно полкотелка жирного супа с кнедликами и мясом. Я с аппетитом набросился на еду, но желудок отвык от нагрузки, на круглогодичной голодной диете, и удовольствия получил мало. Когда нас освободили американцы в 1945 году, много ребят погибло от заворота кишок.

Рано утром я и мой приятель-конвоир совершили приятную прогулку по полям и горам Южной Моравии до железной дороги. Затем небольшой вояж в поезде, и мы прибыли в город Ягендорф (теперь Крнов).

ТЮРЬМА

Привел меня конвоир в небольшую городскую тюрьму. Тюрьма – это довольно длинный двухэтажный дом, окруженный забором. За забором кирха. Окна тюрьмы нижнего этажа за решетками. Посадили меня в общую камеру, самую большую, на 24 заключенных. Остальные камеры на 3-4 человека, а всего около 130. Охрана – начальник и два помощника, кроме них еще три капо из заключенных: Иван Бучек из Львова или из области, Стефан и еще третий, не помню имя. В камере стояли двухэтажные кровати с матрацами, плетенными из бумажных ниток и набитых стружками, стол и несколько табуреток. Чистота - идеальная. Для меня, привыкшего к голым нарам, это было почти роскошно. Камера служила раньше церковью, поэтому стена, обращенная во двор, выделялась полукругом. В коридор выходило две двери, одна -постоянно запертая. Еще в кабинке стоял важный агрегат - параша. Во время налетов американской авиации, а это было частенько, всех заключенных отправляли в подвал, проявляли заботу, так сказать. Зато там был сильнейший сквозняк, и мы во все время воздушной тревоги, а это 2-3 часа, дрогли в этом холодильнике. Одежду у нас отбирали, а взамен давали тюремную: брюки, пиджак и «мюце»-пилотку. Материал имел очень редкое плетение, так что мы не чувствовали одета на нас одежда или мы голые; а ведь была, хотя и европейская, но все же зима: например, речушка замерзала. А я приспособился: по сигналу воздушной тревоги я прятался в кабинку. Уведут всех, я выйду, залезу на кровать и сплю. Правда, у нас не было жарко: всю зиму окна не закрывались. Немцы говорили: «чтоб воздух был чистый». Можно подумать, что нас перекармливали.

Режим в тюрьме не был очень строгим: по утрам занимались уборкой – натирали воском мозаичный пол в коридоре, чистили медные ручки на дверях мелом. Курить в тюрьме не разрешалось.

Иногда приходили граждане и брали под свою ответственность заключенных для своих нужд. Тюрьма использовалась как средство наказания в случаях не преступных поступков, а нарушений дисциплины. Сажали человека на несколько недель, а то и дней, например, вечером в субботу посадят, а утром в понедельник отпустят. Через 10 дней посадили в нашу камеру молодого человека-француза, парижанина Рони Лобановского (за фамилию не ручаюсь) – не военный, за что, я не спрашивал, на вид года 24. Очень воспитанный и образованный, хорошо говорил по-немецки и по-английски. Мы с ним подружились. Заключенные были – русские, поляки, немец, украинец, сицилиец: этот бедняк кроме своего языка другими не владел. И как это часто бывает (не только в тюрьме): от скуки над тихим человеком начинают подшучивать – если не обидно, это еще ничего, а над Рони начали – с издевкой. Особенно отличились представители страны социализма. Я возмутился и резко поговорил с ребятами, что парень тихий, тем более гражданин Франции, нашей союзницы. Меня поддержал староста камеры. Кстати, мы прекратили попытки насмешек над сицилийцем; последний жестом, потихоньку от остальных, показывал мне, что он очень сожалеет об отсутствии у него ножа. Нападки прекратились. Нас двоих - меня и Рони стал брать на работу огородник. Приведет на огород, довольно большой – или он таким казался нам, городским жителям – даст задание и уходит. Потом заглянет несколько раз, но, увидев нашу добросовестную работу, прекратил проверки. Пользуясь этой свободой, я обследовал близлежащий район и обнаружил две столовых. Тщательно изучив пути подхода к их кладовым – прибегнуть к услугам советского красного креста, и каждый день, конечно соблюдая величайшую осторожность и тишину при посещении кладовых, восполнял недостаточное тюремное питание. Добычу я делил со своим другом, а иногда бывала возможность поддержать ребят, не выходивших на работу; а есть такой тип людей, способных умереть от голода в складе гастронома - не от великой честности, а просто – недотепы. Извиняюсь! Однажды, возвращаюсь после очередного налета в теплицу, где работал Рони, и вижу, что-то у него странно-торжественное выражение на лице? Лезет в печку, которую мы топили, и достает что-то печеное, похожее на картофель и говорит: «Вот, решил тебя угостить». У меня сразу мелькнуло подозрение: картофель в парниках не выращивают. Стал внимательно рассматривать, вижу, что это не картофель; посмотрел в коробку, откуда он взял: что-то написано, но не картофель, и хотя Рони расстроился – уж очень хотелось ему угостить меня – от этого подозрительного блюда пришлось отказаться. Я объяснил приятелю, что это угощение может принести нам крупные неприятности в желудочно-кишечном отделе нашего нежного организма. Рони явно было не по себе: ведь из нас я был единственный источник снабжения. Но через день, узнав где он работает, примчались два его земляка и начали навещать его регулярно. В первое посещение они вначале не обратили внимания, но когда Рони со свойственной французам живостью и азартом начал часто что-то рассказывать (судя по взглядам, речь шла о моей персоне), отношение ко мне изменилось. Ребята подошли, жали мне руки, хлопали по плечу, что-то говорили так быстро, даже Рони не мог успеть перевести на немецкий язык - и без переводов было ясно, что они выражали самые дружественные чувства. Понятно было, что Рони расхвалил меня сверх всякой действительности. Теперь каждый (?) мы получали дополнительный паек. Конечно, можно было удивляться: то я убежал из-под охраны, рискуя жизнью, а здесь был почти на воле и не использовал момент! Во-первых, я был в тюремной одежде, о ее качестве я упоминал; во-вторых, был худой как щепка, и наконец, была зима – не сибирская, но –12, -15 бывало. Немцы – умники, и прекрасно все это учитывали. Это во многих наших картинах показывали, что немцы только тем занимались, что убегали от партизан и прятались по кустам. На самом деле, я думаю, они прекрасно учитывали обстановку. Кстати, когда я совершил свой первый побег, я своими глазами увидел, как моментально были организованы ответные меры немцев при нападении на них партизан Великолукской области. Единственно, они не заметили, как я уселся в командирские сани и уехал со всем имуществом. Справки можно навести в деревне Барки, где прожил я примерно в январе дней 20.

Одно время ходили мы с одним парнем к бургомистру Крнова, помогали строить камин в его доме печнику-немцу. Знание языка очень помогало. Как в свое время у барона, я обратился к бургомистру с просьбой улучшить наше питание: «Господин бургомистр! Мы с моими товарищами работали бы гораздо лучше, не будь мы такими голодными. Нас желательно хотя бы немного подкармливать». Я не рассчитывал на успех, но, к моему удивлению, мое «рациональное предложение» по повышению производительности труда встретило поддержку, и нас стали водить в какую-то рабочую столовую по соседству. Нельзя сказать, что там были разносолы, но чисто приготовлено и лучше тюремной баланды, плюс что-то лишнее болталось в наших тощих желудках. Наш малер (печник) был очень нервный. Вдруг орет: «Что вы пристали к раствору, подавайте кирпичи!»; не успели бросить пару десятков кирпичей, раздается уже охрипший рев: «Несите песок, раствор кончается!», и так целый день. Однажды, когда мы вывели трубу на чердак, он опять на меня начал орать. Я тоже не выдержал и с возмущением ему говорю: «Что вы все время на нас кричите? Мы стараемся изо всех сил, а вы без конца недовольны, и вам угодить просто нет никакой возможности». Мой мастер, недолго думая, разворачивается и наносит удар по моей физиономии. Я стоял вплотную спиной к двери у входа на чердак, стена – не облицованный кирпич. И тут я своевременно вспомнил, что я спортсмен, хотя и захудалый на сегодняшний день, и даже когда-то месяца три ходил на бокс; все это промелькнуло в мозгах за 1/ 200 долю секунды, я делаю нырок вправо, и мой мастер изо всей силы влепил мощный удар вместо моей головы в угол кирпичной стены. Я услышал рычанье, но не стал задерживаться и постарался со всей возможной скоростью удалиться, чтобы избежать дальнейших событий.

Вот многие говорят: «На черта сдалась мне ваша физкультура? Я на работе намотаюсь за день, и без нее обойдусь, не хуже получу развитие». В моей ситуации такой «знаток» в лучшем случае имел бы перелом челюсти. А немец был здоровенный мужик.

Часа полтора я прятался, наконец набрался мужества и явился на работу; но немец оказался отходчивым, и хотя кулак был забинтован, не только не тронул меня, но даже слова не сказал.

Напротив этого дома было кафе. Я зашел туда, мастер куда-то вышел, сел за столик, подошел официант и спрашивает «талон есть?» – «Нет!» – «Деньги?» - «Тоже нет». Повернулся и ушел, я встал, хотел уходить, смотрю: несет тарелку, а потом еще угостил сигаретой. После, как выберу момент, бегу: и всегда он меня чем-нибудь угощал, а ведь могло влететь ему за это здорово.

Ходили мы 12 человек на небольшой литейный завод. Это еще в первые дни моей тюремной жизни. В это время у нас появился новый заключенный. Национальности непонятной: иногда встречаются такие типы. Его можно было посчитать и украинцем, и армянином, и таджиком. Смуглый парень, выше среднего роста, крепкого сложения. На голодающего или перенесшего голодовку не похож. Вызвал у меня подозрение тем, что настойчиво лез ко мне в друзья. Все время приставал с рассказами, как он убежал из плена и сейчас хочет убежать. Начал приглашать меня в компаньоны. Но чем больше он меня уговаривал, тем меньше я чувствовал к нему доверия хотя бы потому, что он не был истощенным, а главное, не прошло 2-3 дней его пребывания в тюрьме, а он незнакомому предлагает совершить такое опасное дело, а кроме всего, я выглядел настоящим доходягой и поэтому в побеге был бы только обузой для него. Я всячески старался избегать этих разговоров и общения с ним. Непонятно, какую пользу я мог принести в бегах. Еще мне не нравилось его отношение к двум мальчишкам по пятнадцати лет из нашей камеры. Как только наступал обеденный перерыв, он самым грубейшим образом приказывал: «А ну, марш, идите, ищите окурки!». Наконец на третий день перед уходом на работу ребята пожаловались мне:
-Что мы, ему прислуга, нам отдых тоже нужен.
Я сказал:
-Сегодня, когда пошлет за окурками, не идите, пошлите подальше, а я вас поддержу.

Перед перерывом я подыскал хороший кусок отливки, напоминающий кинжал или рыбу-пилу своей формой, и припрятал его поблизости. Когда начался перерыв, и он стал посылать за окурками, ребята категорически, именно так, как я сказал, отказались. Он начал угрожать побоями, тогда вмешался я:
-Хочешь курить, ищи сам!
Он тогда полез на меня, но тут я выхватил свое оружие, обругал его как следует и пригрозил пробить ему голову; остальные меня поддержали, и инцидент был исчерпан. Больше он ребят не трогал. Но и после этого он продолжал приставать ко мне, хотя я буквально гнал его вместе с его предложениями. Через пару дней он исчез. Наши стражники объявили, что он убежал. Думаю, это вранье. Если бы он убежал, поднялась бы суматоха, поиск, допросы. Обязательно привлекли бы к допросу меня. Здесь же все прошло очень спокойно. Единственная мера – отказали заводу, к великому нашему удовольствию, в рабочей силе. Уверен, что это была подсадка. Решили, что мы убежим, и я отведу его к мифическим подпольщикам, а он уже сообщит куда следует. План был хорош, только исполнитель был слаб. Когда в Холме полковник предложил мне принять участие в организации побега, он прощупывал меня недели три, чем я дышу, и только тогда открылся. На заводе после работы нас приводили на кухню и заставляли чистить картофель для рабочей столовой. Вместе с нами работали немецкие молоденькие девчонки, и я рассказывал им, что я сын миллионера, владельца бойни в Чикаго. Папа подарил мне автомобиль «Линкольн», и я ездил на нем с товарищем и двумя подругами на курорты в Калифорнию, Филадельфию, к водопаду Ниагара и по всем штатам; что я опытный диверсант по взрыву военных кораблей и меня наверно, расстреляют. Девчонки были в восторге и тащили из дому угощенья. А старшие немцы посмеивались.

Был у нас еще один рассказчик из Грозного. Вот это действительно талант! Каждый вечер после работы он рассказывал о своих приключениях. Как будучи юношей, тогда он жил на Дальнем Востоке, он с приятелем, предварительно кого-то обворовав, убежали в Китай. В Китае было много всего: работал рикшей, подворовывал. Продавцом в магазине был. В конце концов во время событий на КВЖД посадили, как и всех русских, в тюрьму. Крыши были свинцовые, и в камерах стояла ужасная жара. Короче, материала и фантазии у него было предостаточно, а т.к. парень он был талантливый, разобрать, где правда, а где вымысел, не было никакой возможности. Да мы и не пытались это делать. У меня был еще с армии больной желудок. Часто были рвоты, поэтому пайку хлеба, получаемую утром, я делил пополам: одну половину брал на работу и, отламывая крохотные кусочки, постепенно съедал, а вторую съедал в камере, когда приводили на обед. Открываю шкафчик настенный, а там… пусто. В камере оставалось человек 12, разве можно узнать, кто похититель? Решил, как говорят, проглотить пилюлю. На второй день снова хлеб пропал. Тогда я рассказал о пропаже наиболее авторитетным ребятам - старосте и рассказчику Сергею. Они, конечно, очень возмутились и хотели поднять шум, но я остановил - «сегодня мы никакими усилиями не обнаружим виновника, а вот завтра я поймаю его, и когда вор будет схвачен за руку, уж будете судить его по тюремным законам», а ведь кража пайки считается самым большим преступлением и наказывается строго. Они очень заинтересовались и начали приставать ко мне, чтобы я объяснил, как я узнаю, кто украл пайку, но я ответил: «Завтра узнаете». Вот уж наверно, умирали от любопытства! На другое утро как ни в чем не бывало кладу полпайки в шкаф, Сергей и староста видели хлеб. Они очень удивлялись моему терпению добровольно лишаться хлеба, когда его и так мало было. Придя на перерыв, я лезу за хлебом, его, конечно, нет. Я впадаю в истерику и поднимаю крик «украли пайку!». Прошу старосту построить ребят, остававшихся в камере. Подойдя к первому, а это был гражданский поляк, имевший за что-то небольшой срок, мы не переваривали его. Был он толстый и какой-то неприятно подобострастный, лживый, и хотя он пытался показать себя хорошим парнем, проявляя ко всем якобы дружеские чувства, мы не верили ему. Когда я скомандовал: открой рот - он начал превращать все это в шутку и не открывал рта, пока я не прикрикнул на него, а кто-то из моих свидетелей не ткнул его кулаком в живот. Мы пошли дальше, заглядывая каждому в рот. Так я дошел до парня, попавшего в тюрьму четыре дня тому назад. Когда он открыл рот, то «понятым» и мне, конечно, стало ясно - рот был окрашен в фиолетовый цвет: я незаметно посыпал хлеб порошком из чернильного карандаша. Развернувшись, я двинул его по лицу, но кроме того, что отбил себе руку, ничего не вышло; тогда я схватил табуретку и стукнул его, не помня себя от злости, стукнул слабо – силы-то откуда – ножка осталась у меня в руках, а табуретка упала на пол. Староста и Сергей успели несколько раз двинуть его, воришка успел подбежать к звонку (внутри камер были звонки) и вызвать охрану; наверно, они стояли в коридоре, потому что немедленно открылась дверь и в комнату вошли эсэсовцы, и первого увидели меня с ножкой в руке: «А-а видер ду!» (опять ты), заорал один из них. В соответствии с тюремной этикой я не стал разъяснять, в чем дело. Это сделал староста. «Ах так, хлеб украл!» и, обращаясь ко мне, начальник сказал: «Продолжай!», и они ушли. Но у меня уже прошло зло, и я не стал трогать парня и сказал старосте, который хотел как следует наказать его, прекратить побои. С тех пор хлеб не исчезал. Главное, почему я вспылил: стало обидно за неблагодарность, когда я ухитрялся стащить что-то из продуктов на работе, всегда хотя бы понемногу, но уделял товарищам по камере, и в ответ – обида.

В камере курить не разрешалось, да я и сам курил очень редко, а если добывал где-то курево, менял на еду, считая это выгодней для здоровья. Иногда, по приходу с работы, перед пуском в камеру, нас обыскивали и курево отбирали в пользу наших паразитов, я имею в виду кап. Но я нашел уловку для проноса контрабанды. Для защиты от холода я сшил из старой шинели рукавицы. У меня была маленькая железная коробочка, в нее вмещалось 6 сигарет. Приближаясь к тюрьме, я засовывал коробку в палец одной рукавицы, а спичечную коробку – в палец другой. При обыске, когда до меня доходила очередь, я небрежно бросал рукавицы в сторону на пол, а после обыска подымал спокойно рукавицы и шел в камеру. Так я поступил и в очередной раз, когда ко мне подошел эсэсовец для обыска: «Ну, хитрец, скажи честно, есть у тебя сигареты? Если нет, отпущу без обыска!». Глядя ему в глаза с самым невинным видом, чистосердечно и решительно ответил отрицательно. «Ну, хорошо, имей в виду, если найду сигареты, получишь как следует!». И он начал тщательно меня обыскивать, ходил вокруг меня, прощупывая всевозможные секретные места, и вдруг… что-то под ногой затрещало. Оказывается, я в этот раз плохо рассчитал и бросил рукавицы очень близко, и он наступил на спички. Он многозначительно посмотрел на меня, поднял рукавицу, достал оттуда спички и спрашивает: что это? Решив, что терять нечего, начал валять дурака. Внимательно, со всех сторон осмотрел коробку и с удивленным видом отвечаю: «Это есть спички». Он подымает другую рукавицу. Опять с шутовским видом осматриваю сигареты и заявляю: «Это сигареты». – «А я что сказал?» – «Вы сказали, если найдете сигареты, я получу как следует». Он разворачивается (а рост у дяди два метра, а кулак - что кубанский арбуз) и наносит удар! К моему удивлению, боли не чувствую, в последний момент он сдержал силу удара, и получился легкий толчок в челюсть; я понял, что меня пожалели и продолжил «представление» - упал и притворился на несколько секунд потерявшим сознание. С обеих сторон сцена была проведена на высоком уровне и, думаю, ребята поверили, что это была не игра, и никаких обсуждений не происходило: получить заключенному затрещину от тюремщика – не выдающееся событие. Оказалось, что и среди тюремщиков встречаются порядочные люди, мало того, впоследствии и второй эсэсовец сочувствовал нам. За четыре месяца из всех заключенных только я получил затрещину, и ту не настоящую. Колотили нас по-настоящему тюремные капы. Ребятам я ничего не объяснял, подозревая, что среди нас есть доносчик; и если начальство узнает о таком странном поступке эсэсовца, могут быть неприятности. Был еще один «эсэсовец» - немецкая овчарка. Не знаю, как бы она получила команду «фас» для нападения на заключенного, но в тюрьме все мы были с ней на самой короткой ноге, в самых приятельских отношениях. Она ласкалась к нам, заигрывала, в общем царила дружба.

Воздушных тревог было несколько, но лишь однажды американцы сбросили несколько бомб по 250 кг., три из них не взорвались. В тюрьму прибыло местное начальство, гражданское и военное. Построили в коридоре в две шеренги весь состав нашей камеры. Один из них произнес целую речь о том, что это варварский налет, в городе нет военных объектов, вооруженных сил, укреплений и т.д. В основном население города состоит из женщин, детей и стариков. Начальство города обращается к нам с призывом оказать помощь мирным жителям; за что нас, согласившихся пойти добровольно откапывать бомбы, отпустят на волю. Я подумал и пришел к выводу, что это обещание, по крайней мере ко мне, подозреваемому «американцу» не будет выполнено; а впоследствии «награда» оказалась вообще непредсказуемая, и поэтому решил не дергаться. Начальник скомандовал: «Добровольцы, прошу два шага вперед» – никто не двинулся. Начальство посовещалось, и снова повторилось приглашение – все остались стоять на месте. А я подумал «все равно заберут сколько им надо, а меня в первую очередь - пойду в герои сам» и сделал два шага вперед. Тут молодой эсэсовец не удержался и воскликнул: «Вот настоящий солдат». Вслед за мной вышли два молодых парнишки и все. После этого начальник тюрьмы сам назначил еще семь человек, в том числе Ивана Бучека. Тот начал отказываться: «я здесь нужен в тюрьме» – нашелся незаменимый работник в заплечных делах – но начальство сказало «иди, такому здоровому болвану стыдно отказываться». Надо не забывать, все эти капо в тюрьму пошли, спасая свою подлую шкуру, и напрасно им ожидать уважения от порядочных людей. Так что его отнекивания не помогли, и к нашему удовольствию, он разделил нашу судьбу. Нас разделили на две группы и повели к бомбам. Нашу пятерку вел молодой парень, жандарм. Одет я был далеко не по сезону: шапка, пиджак и брюки из мешочного материала, гарантирующего свободное прохождение воздуха в любом направлении, а мороз был 8-10 градусов по Цельсию. Подходит ко мне жандарм, здоровенный упитанный парень и спрашивает: «Кальт?» (холодно?), я так посмотрел на него, что ему стало понятно: вопрос неуместный, и потихоньку отошел от меня, а злой как собака иду и думаю «дурак, он, что не видит, в чем я одет, вдобавок худой и голодный».

Мы пришли на место падения бомбы – посередине двора небольшая ямка глубиной сантиметров 50. Кругом одноэтажные домики. Жителей на всякий случай выселили. Приехал унтер, пиротехник. На груди значок с цифрой 275: это столько бомб он обезвредил. Подвел нас к воронке, объяснил: надо рыть колодец как можно уже, лишь бы поместилась лопата, и направление держать по пути бомбы – где она прошла, там земля рыхлая. Рыть надо как можно быстрей, от этого завися наши жизни. Когда покажется бомба, осторожно отрыть её кругом. И работа «закипела». Сначала орудовали киркой и лопатой очень осторожно, а потом пришли к решению последовать указанию унтера, и начали работать «по ударному». Жандарма не видно, наверно, спрятался за домами. Я стою, смотрю как работают ребята, жду своей очереди. Смотрю, напротив в дверях дома стоит наш страж и призывно машет рукой, посмотрел кругом себя, думал, кто-то стоит, кого он зовет – никого нет. Показываю пальцем не себя, он кивает головой. Подхожу к нему, неожиданно сделав сердитое лицо, хватает меня за руку и втаскивает в дом. Думаю: «наверно, хочет меня застрелить, но для этого вовсе не обязательно тащить в дом, тем более немецкий, можно и на дворе, на свежем воздухе это сделать». Потом выяснилось: он просто боялся, что кто-нибудь увидит нас входящими в дом. Сказать, что я панически испугался, не могу, но все же эти непонятные действия вызывали мысли о подозрительных поступках. «Снимай пиджак! Шнель, шнель (скорей)». Опять ничего не пойму. И понял только тогда, когда он сунул в руки шерстяной свитер со словами «скорей одевай!». Я просто оторопел от удивления. Вообще у немцев кража была не в почете, но чтобы жандарм во время охраны заключенных украл для своего поднадзорного из дома немца вещь! Это для моего разума, да не только моего – для любого рассказать – непостижимое дело. За это в случае поимки ему грозили тюрьма или концлагерь. Им не разрешались никакие общения с нами, а тут…

Конечно, мое самочувствие немного улучшилось. Сразу стало теплей и душе и телу. Я вижу, парень добрый, спрашиваю: можно поискать еды. Он ответил «Да!». Стал шарить в кладовке - ничего! Смотрю бидон, залез рукой: что-то жидкое на двор выскочило – тьфу! – машинное масло. Ребята нашли щепок, ведро, развели костер и начали варить картошку. По двору ходили гуси, наш охранник вытащил штык и давай бегать за гусями: зарежу, говорит, вам гуся. Конечно, в шутку. В Германии, в те времена не только чужого гуся, своего цыпленка без разрешения начальства нельзя было зарезать. И вдруг в дырку в заборе лезет хозяйка дома и видит такую необычную картину. Наш друг перепугался, покраснел, что-то пробормотал «пошутил», нож поскорей спрятал. Нарочно закричал на нас: «Арбайтен»(работай). В это время подошла моя очередь «арбайтен». Грунт был – гравий с песком и глиной. Попадали и большие камни. Глубина была уже около пяти метров. Попал мне большой камень, схватил кирку, бью в одном направлении, и все камень, не могу найти зацепку. Дай думаю, проверю, что это за камень, расчистил песок рукой, -оказалась бомба с красными полосами. Вызвали пиротехника. Бомба лежала горизонтально, нос даже чуть кверху. Из трех бревен соорудили над ямой вышку, подвесили блок, на бомбе нашли кольцо, подцепили и подняли, подсунули доску и вытащили, положив рядом с ямой. Пиротехник обезвредил бомбу, вытащив из бомбы часовой механизм. Мы привязали веревку и потащили бомбу на улицу по снегу, а там уже лежала вторая бомба. Она вошла в землю не так глубоко как наша, и ее вытащили быстрей. По моему предложению, для смеха мы сильно разогнали бомбу и стукнули об другую – раздался сильный металлический стук. Жители, обступившие бомбу, перепугались так, что некоторые попадали на землю. Мы сами перепугались, как бы нам за эту шутку не попало. Пришли в «родную» камеру, а там пир горой: роздали по кусочку хлеба, крохотному кусочку колбасы и ломтик сыру. Это, объяснили нам, подарок от благодарных жителей города. И на этом гран мерси!

Наутро пошли всей десяткой вытаскивать сообща третью бомбу. Она упала около речки, не смогли ее вытащит потому, что стенки колодца, подмываемые водой, обваливались и колодец превратился в котлован, и весь труд пропал. Но сейчас дело пошло скорей – прибыла пожарная машина с мощной помпой. Пожарники выкачивали воду, а мы работали «ударно»: все-таки мы не хотели взрываться. Пришло время обеда, и мы напомнили немцам об этом, тем более, нам хотелось устроить перерыв при виде не обычной баланды, а хорошего варева. Но на этот раз немцы изменили своей формуле «у нас порядок и дисциплина, дисциплина и порядок» и настояли на продолжении работ. И хорошо поступили! Когда унтер разрядил бомбу- это несколько метров пружин, проводов, механизмов – его вывод был: «взрыв должен был произойти через 15-20 минут!». Спасибо, что не дали разрешения на обед. Вечером опять наградили микроскопическими бутербродами.

В один прекрасный зимний день (еще до бомбы) меня и двух парней забирают и приводят на товарную станцию и приказывают разгружать две платформы скальной плитки. У меня еще не было тогда ни рукавиц, ни свитера; ребята одеты как и я. А мороз приличный. Вагоны где-то побывали под снегом, потом он подтаял, а затем опять подмерз. Вот где мы узнали, что такое медленная пытка! Пока руки не замерзли, мы отрывали по 2-3 плитки, размер их был к сожалению небольшой, примерно 20 на 20 см. К сожалению, для того, чтобы мы скорей управились с разгрузкой. Когда руки через несколько минут замерзли, мы вынуждены были закладывать в щели между плитками и, пользуясь кистью как рычагом, отламывать и аккуратно складывать на землю (немцы любят аккуратность). Единственная радость, помогшая вытерпеть этот адский труд, то, что железнодорожная колея в Европе уже нашей и соответственно вагоны меньше… Руки до плеч разболелись ужасно, такая была боль, мы думали – наши руки отнимутся навсегда. Возможно поэтому уже лет тридцать болят плечи, а был промежуток – года четыре - правую руку выше плеча поднять не мог, и только регулярные занятия лечебной физкультурой, но полностью от болей не избавился.

За выкапывание бомб начальство нас наградило. Утром посадили четверых в автобус и повезли в неизвестном направлении за город по горной дороге. Минут через 20 из-за поворота показался большой дом санаторного типа. Перед домом громадная клумба с красными цветами, в середине черный крест. Сдали какому-то солдату «получай рабочих!». Он привел нас в какой-то полуразрушенный сарай и грубым голосом говорит: «Вот видите?». Мы видим. В одном углу кучка капусты, вилков 30, а в другом такое же количество свеклы.

-Если к обеду(то есть к 12, а сейчас было 9) не перенесете капусту на место бураков, бураки на место капусты - пеняйте на себя, будете наказаны палками и оставлю без обеда!»

Вижу, ребята совсем приуныли; конечно, не зная языка и видя злобное лицо, слыша злой голос, что оставалось думать: попали в переделку, вот так награда. Говорю им: «Ребята, берите вилок капусты все, так, дружно подняли, понесли; кряхтите как будто очень тяжело, так, молодцы, сделайте вдох, хорошо – выдох. Подняли вчетвером свеклу, ох, швеа (тяжело)». Солдат засмеялся и ушел. Мы поняли, что он тоже артист. Только немецкий. Это было под Рождество, числа 22. Прошло несколько дней, мы ездили в госпиталь. Работой не перегружали, раненые относились неплохо. Такой премией мы были очень довольны. Но скоро все закончилось. Летел американский бомбардировщик, наверно, увидел крест и пустил бомбу. Приезжаем утром и видим вместо клумбы громадная воронка, дверей и окон нет, в стене трещины. Как раз выходил из дверей главврач, с ним были еще люди из медперсонала: все погибли. Нас повели в разбитую часть госпиталя, и мы стали переносить все в уцелевшую часть. Мы здорово поживились на уборке: масса продуктов была разбросана, немцы разрешили забрать себе. Вечером мы устроили в камере роскошный пир, одновременно объявив всем провинившимся амнистию. Так закончились наши счастливые денечки.

Некоторое время мы ходили работать на ткацкую фабрику крупного фабриканта Клюпачека, имевшего в разных городах еще семь фабрик. На нашей фабрике выделывалась отличная шерсть. Но однажды я прочитал на громадных тюках шерсти надпись «Деревообделочная фабрика». Удивился, причем здесь дерево? Спросил у немца, он засмеялся и говорит: «А ты не знал? Мы из дерева делаем шерсть!». Через несколько дней пришел шофер Клюпачека и спрашивает: «Есть кто механик?». Я отозвался и меня перевели работать в гараже, помогать шоферу Антону ремонтировать легковую машину «Опель-кадет». Гараж находился во дворе особняка фабриканта. Кухарка у него была старушка-немка. Она жалела меня и в обед приводила на кухню, где кормила меня досыта. Хотя свои не жалели, но находились добрые враги, с опасностью для себя проявляли человеческие чувства и поддерживали, чем могли. В гараже было тепло, пол паркетом покрыт, несколько гардеробов битком набиты мужскими костюмами и хорошим кожаным пальто. При виде этого богатства пришла мысль использовать его для побега. Подкормлюсь на кухне у капиталиста, лицо примет вид нормально худощавого человека, а не как сейчас: неприятное обличье черепа, обтянутого дряблой кожей, и – махну. Выберу момент, когда шофер Антон отлучится из гаража по ремонтным делам, обычно они отнимали 2-3 часа. Пользуясь отсутствием, быстро облачусь в подходящую «джентльменскую» одежду, и… ищи ветра в поле. Недаром я был в одно время инструктором вождения в полковой школе. При удаче можно проехать порядочное расстояние. Будет грозить опасность, брошу машину и пойду пешком. Все же я не терял надежды добраться до Тито. Однажды сижу, читаю газету (немцы запрещали читать даже немецкие газеты), но здесь контролеров не было. Вдруг входит сам Клюпачек, видит одного несчастного доходягу с газетой в руках. Спрашивает меня: «Антон, Антон?». И при помощи жестов пытается продолжить разговор. Я вежливо отвечаю ему, что мы с Антоном разбирали двигатель, обнаружили, что болт блока цилиндров сорван, и Антон пошел к токарю точить новый. Такой обстоятельный ответ, да еще почти чисто, с берлинским акцентом, видно заинтересовал его и он присел к столу, посмотрел на газету, но ничего не сказал.
-Где ты научился так хорошо говорить по-немецки?
-У вас в институте.
-В каком?
Я ответил: «В пленном лагере!». Клюпачек засмеялся и стал расспрашивать о жизни в СССР. Как патриот родины я стал врать во всю, наш заработок в среднем 2000 р. в месяц, он говорит: «О! Это хорошо! А почем хлеб?». Когда же я сказал: один рубль 70 копеек за килограмм, он заметил, что зарплата небольшая. И как я ни пытался, усиливая свое вранье, говорить, что живем мы очень хорошо, я уже не мог исправить положение; вот, оказывается, каким четким показателем уровня жизни является цена на хлеб.
-А как поступали большевики с капиталистами во время революции?

Был декабрь 1944 года, и здравомыслящему человеку становилось понятно что Германия войну проиграет, и заданный мне вопрос, наверно, неоднократно вставал перед ним. Я ответил примерно, как нас учили: «Некоторые капиталисты не выступали против новой власти, добровольно сдавали свои предприятия новой власти, и бывали случаи, их же назначали руководителями их заводов". Клюпачек задумался о своем явно нерадостном будущем.

Беседа закончилась. Мой собеседник встал, достал большой портсигар, битком набитый сигаретами. Я обрадовался, решив, что он хочет вручить гонорар за информацию: вот сейчас он насыплет десяток-полтора сигарет, но получил измятую и надорванную сигарету. «Спасибо» – и он ушел.

По какому-то случаю выдали бутербродики и сообщили «От Гитлера!». В два приема я уничтожил его и сказал: «Дай Бог Гитлеру здоровья. «Некоторые посмотрели на меня с удивлением, а я добавил: «Чтоб он скорей сдох». Нашлась какая-то стерва, передавшая мои слова. Кто? Осталось неизвестным. Кого-то брали из камеры, приводили обратно, брали еще и еще, и так несколько часов; после выполнения незначительной работы приводили, поэтому определить, кто донес, невозможно. Меня забрал Бучек и привел к начальнику тюрьмы. Он меня спрашивает: «Ты сказал?…». Я повторил свои слова о Гитлере. Я не стал отказываться, да и не помогло бы. «Да»,- ответил я. «Возьмите его». Вывели меня, сердечного Бучек, Стефан и третий – сапожник, завели в каптерку и изуродовали на славу. Ваня колотил резиновым шлангом, Стефан бил не знаю чем, а третий колотил колодками. Но ненависть была так сильна, не могу описать, стиснул зубы, и не услышали гады ни крика, ни даже стона. Вытолкнули меня в коридор, узнать меня было трудно, и я вместе с чехами (они были из других камер) приступил к натиранию пола, а чехи сильно переживали за меня, скрипели зубами и повторяли про себя что-то вроде «уж приде тен день по валке» (вот придет тот день после войны; я уж забыл те несколько слов, которые знал по-чешски).

Ездил с одним шофером, развозили продукты по городу для кафе и столовых. Когда проезжали мимо реки, шофер увидел знакомого, остановил машину и заговорил с ним. Я тоже вышел из кабинки, посмотреть, что там на реке какие-то пленные, и вдруг они начали мне кричать: «Ада кардаш! Салам алейкум! (Эй, брат, здравствуй), ты живой? Маладец». Это оказались азербайджанцы, мы были в одном блоке в Ламсдорфе, а потом их перевели в другой лагерь, а на реке они ломали лед. «Ада сказал нам, тэбэ поймал и застрелил! Слушай суда, мы так тэбэ ругал, вес лагэр ругал, ты убежал, а нас пять дней немец считал каждый день, три часа считал, немец тожэ ругал, мы тожэ ругал!».

У охраны получилась, очевидно, путаница. Утром в воскресенье пересчитали лагерь(в рабочие дни апель делали вечером), получилась одна цифра. После проверки я из отправительного блока перебежал в свой. Утром я уехал (в понедельник) в г. Найси и там сбежал. Унтер вернулся в лагерь и доложил о побеге, но когда вечером провели апель, состав не изменился. В отправительном блоке тоже не хватило одного, получается два побега. А надо учесть умерших, а также и новое пополнение. Вот они и мучили людей пересчетами, а это около 20000 человек. Как подумал, сколько ругани свалилось на мою голову, даже жутко стало.

В середине января мы услышали залпы нашей артиллерии с каждым днем все сильней. Моего приятеля Рони уже освободили, а утром старосту и меня должны были взять на работу, это распоряжение было нам объявлено утром 24 января еще при нашем товарище. Рони пообещал навестить нас на работе, в полдень его выпустили. Вечером эсэсовцы загнали в нашу камеру человек 25 из других камер. Затем отобрали примерно пятнадцать ребят и увели. Через 2-3 часа их вернули. Вся эта кутерьма мне не нравилась. Первое: зачем надо освобождать камеры и перегружать нашу? Если ждут пополнения, проще было бы рассовать по камерам без лишней суеты. Второе: я стал расспрашивать переведенных из других камер, за что кто сидит: коммунист из г. Киля, еще коммунист, какие-то крупные нарушители, фабрикант с перевязанной грязной тряпкой раной на горле: во время разговора он сильно хрипел, а из раны сочилась кровавая пена – арестован за поставку в армию недоброкачественной продукции. Увидал в окно своего дома, что идут гестаповцы, схватил бритву и резанул по горлу, но недостаточно сильно. Третье: вернувшиеся ребята рассказали, что они были на втором этаже, и из комнаты над ними перетащили вещи в крайние комнаты. Все эти подозрительные действия вызвали чувство тревоги.

Утром в воскресенье 25 января 1945 гола мы проснулись не от обычных криков и команд, а наоборот, от какой-то жуткой тишины. Хлеб не раздают, чай тоже, за старостой и мной никто не пришел, а время уже 9 часов. Сижу на тумбочке между двумя дверями камеры, опираюсь на стенку спиной, слушаю лежащего на кровати Сергея, развлекающего нас приключенческими рассказами из своей жизни. Кто сидит на кровати, кто лежит. Мне захотелось курить, я подошел к окну и закурил, пуская дым в окно. Подошел один парень и попросил докурить. Я не стал жадничать, оставив ему приличного размера «сорок», вернулся к слушателям, и в момент, когда я пристроился на свое место, прямо передо мной, в месте, где потолок соединяется со стеной, показался огонь, одновременно раздался сильнейший взрыв, и нас засыпало обломками здания; поднялась сильная пыль и газы, наступила мгла. Те, кто был ближе к дверям, пострадали меньше остальных, бывших в центре камеры; все это выяснилось немного позже, а в эти секунды кто орет во всю глотку: «Мама! Мама!». Это оказался здоровенный парень, воровавший у меня хлеб. Думая, что он ранен, я нагнулся к нему, стал ощупывать, спрашиваю: «Где ты ранен?» – «Нет, я взлякался (испугался)». Взрывной волной вырвало обе двери. Стало немного светлей: вся стена, выходившая во двор и частично боковые, разрушились. Под грудой обломков погибла , наверно, половина наших товарищей по камере. Мы стали пробираться во двор. Там стояло человек пять эсэсовцев, со второго этажа из крайних комнат тоже выглядывали эсэсовцы – все с автоматами. Они крикнули нам: «Не бойтесь, не взорвется больше». Мы не могли узнать друг друга, так сильно запрессовалась на лицах смесь пыли и газа. Эта грязь держалась с неделю, мы ходили как негры.

Когда успокоились после взрыва, нам объявили, что летели бомбардировщики и бросили бомбу. А перед взрывом вежливые американцы, куда они будут бомбить, сообщили заранее, и аккуратные немцы приняли меры к спасению имущества, а также к расправе с неугодными элементами. Объяснение немцев 100 % вранье. Когда летели самолеты в нашем направлении, давалась предварительная тревога - выли сирены. Если направление не изменялось – давалась боевая тревога, и нас загоняли в подвал.

Подошли автобусы, нас усадили в них и отвезли в централ г. Табора (большая тюрьма). Громадные пятиэтажные корпуса. Нервы были напряжены до предела; каждый стук: где-то дверь открыли, стук ходьбы, миску уронили, и мы думаем: вот идут за нами, и сейчас поведут на расстрел. Пробыли там, в этой нервотрепке три дня, а затем опять посадили в машины всех 123 человека и повезли. Ну, думаем, пришел наш конец, но мы ошиблись: посадили в товарные вагоны под охрану простого вермахта и повезли; объявили «везем на работу к крестьянам». Солдаты угощали куревом, по-хорошему разговаривали, но я все же не верил им и оказался прав – обманывали, чтобы легче было охранять. Привезли в концлагерь Терезин: крепость, которую построила королева Мария Терезия. Со станции вели пешком, и вот мы подходим к воротам крепости, шли в строю по пять человек, я шел в последней тройке, и, когда мы проходили ворота, привратник-эсэсовец медленно начал закрывать ворота и, мрачно глядя на меня, подтолкнул вовнутрь крепости; меня охватила полная безнадежность. Получилась очень суровая символика: одной рукой он меня подталкивал, а другой медленно закрывал громадные ворота, как бы говоря –«Все, отсюда выхода нет».

Подвели нас к какой-то конторке во дворе, скомандовали «налево», и мы оказались стоящими в пяти шеренгах лицом к конторе, не знаю, как иначе ее назвать, а так как мы стояли в последней тройке, мы очутились перед дверью. Ну, думаю, повезло нам, первые пойдем оформляться, не придется долго стоять. Но ошибся я, забыл о немецкой пунктуальности: начали с правого фланга, и пришлось нашей тройке отстоять больше трех, а может и поменьше, и в камеру попали позже всех. В этом же здании нас обыскивали, отбирали личные вещи, делали их перепись!, непонятно для какой цели. Ведь мы были уверены, что останемся здесь навечно. В конце двора полукруглая арка, а над ней надпись: «Арбайт махт фрай – Работа делает свободу» - надпись для дураков. Когда нас выстроили, дали команду «стоять смирно! За нарушение наказание!», а мороз 8-10 градусов, учитывая нашу летнюю экипировку, предстоял очередной кошмар. Прошло лишь несколько минут, чувствую, начинаю замерзать – но вечная слава спорту! Я придумал с ходу упражнение и спас еще раз себе жизнь: я стал напрягать мышцы всего тела, затем расслаблять, в то же время шевеля пальцами ног. Один из стоявших в задней шеренге, думая, что там его не увидят, начал активно двигаться; но, оказывается позади стоял охранник, увидев нарушителя, подбежал и начал избивать его резиновой дубинкой. После этого все замерли как статуи. К сожалению, я не мог помочь беднягам - мы все находились под непрерывным контролем. Через некоторое время я увидел двух поляков, бывших с нами. Ходили они босиком, мясо на пальцах почернело и начало отпадать, видны были кости. Конечно, о какой обуви можно говорить! Как они передвигались, трудно понять. Помощи никакой не оказывалось. В строю остался я и старик. Вполне вероятно, что «старик» был моложе меня, но выглядели мы одинаково паршиво – жалкие подобия людей. Подходит к нам эсэсовец. Забыл сказать, ввиду плохих времен арийцев осталось мало, и в эсэс стали принимать представителей других наций. Это был, судя по красным петлицам, венгр. Подошел и спрашивает: «Кальт ист? (Холодно)». Действительно, мой сосед выглядел очень несчастным, накрытый мешком, сгорбившийся и дрожащий. Толкаю в бок соседа, а сам бодрым голосом отвечаю: «Нихт кальт». А сосед, расчувствовался теплым отношением, отвечает: «Да, холодно». Наверно, думал, что сейчас ему подадут горячего кофе. Тогда венгр присел, руки вперед, еще раз повторил и говорит старику «Мах зо – делай так». Бедный старик начал делать «согревательную» гимнастику. Я стою. Венгр командует мне; я говорю, мне не холодно, но он настаивает, и я вынужден подчиниться. После шести-восьми приседаний «старик» упал. Венгр стал бить его палкой. Подошел русский эсэсовец, спрашивает у венгра -«в чем они провинились?» – «Ничем» – «А зачем наказываешь?», и поднялась ругань. Венгр обозвал русского большевиком, тот ответил, и они, к нашему удовольствию, удалились. Нас обыскали и привели в громадную камеру, вырытую в земляном валу крепости, облицованную железобетоном. Конечно, «обстановка» та же – трехэтажные нары, посередине большой стол и все - не считая старого «друга» - параши в кабинке, одно слово - Европа! Но когда дали обед, мы поразились; также удивила вторая жратва - обе были шикарные. Такого питания я не видел ни в одном лагере, а прошел их – ой-е-е! Нас так удивляли еще один день, а потом пошла обычная баланда. Старые заключенные сказали: много народу брали на срочную работу: строительство подземного завода, поэтому и кормили, а теперь стройка подошла к концу, и питание ухудшилось. Молодцы немцы! Просто приятно было видеть их точность и организованность! Может, и мы лет этак через полтысячи научимся работать. Конечно, желательно было бы видеть эту организованность подальше, без личного участия, но…

Набралось в камере человек двести, многие из нашей тюрьмы. Нашего капу Ванюшу Бучека его неблагодарные хозяева сдали в лагерь на общих с нами основаниях, не указав о его добросовестной службе. В камеру заглянул СС и крикнул: «Выбирайте капу!». Основной контингент камеры – европейцы, народ воспитанный, интеллигентный, скромный. Кандидатур не выдвигают, стесняются. Да и не знали еще люди друг друга. Вдруг выходит Бучек, залезает на стол и начинает говорить: «Дорогие друзья, предлагая себя, я хочу рассказать о себе. Я был капой в тюрьме в г. Ягендорф (теперь г. Крнов –прим.). К заключенным относился хорошо, отношения у нас были дружелюбные. Всячески старался облегчить тюремную жизнь, как говорится, сколько у меня было сил и возможности, старался для людей, за что имел выговоры от начальника тюрьмы, сам держался, как говорят, на волоске» и т.д. и в таком духе.

Я подбежал к чехам из нашей тюрьмы, в панике обращаюсь к ним: «Други! Что вы смотрите? Выступите, скажите правду об этом негодяе, ведь вы прекрасно знаете его! Сами страдали от этого палача, видели, как мучил других, не допускайте его избрания, иначе он опять будет издеваться над нами». В ответ на мой призыв мнутся и молчат. А претендент на пост капы разливается соловьем – какой он добрый и хороший. Смотрю, слушатели начали перешептываться, чувствую, настроение меняется в его пользу, вот-вот проголосуют, и тогда я пропал, тем более, что он понимал, почему я суетился. Придя в полное отчаяние, решил пойти ва-банк. За его спиной тихо вскарабкался на стол, тихо подошел и столкнул его со стола. От неожиданности он по инерции пробежал несколько шагов. Повернулся и, яростно потрясая руками, бросается на меня. Я не дрогнул, и пока он двигался ко мне, я успел сказать (по-немецки понимали все): «Видите его кулаки? А ведь мы его еще не выбрали, что будет, когда он станет капой?». Он опустил кулаки и стоя у моих, со злобой смотрел на меня, и наверно, очень сожалел, почему не прикончил меня в тюрьме; а я продолжал: «Смотрите, на нарах сидят ваши чехи, я буду говорить, а они пусть остановят меня, если я скажу неправду». Я начал рассказывать , а они подтверждали и еще добавили, что было раньше моего пребывания в тюрьме. В результате Ивана забаллотировали.

Это было мое единственное за всю жизнь публичное выступление, причем на немецком языке, до этого и до сих дней, я никогда не выступал.

В дальнейшем я удивлялся, почему чехи хорошо ко мне относились и не скрывали от меня ничего, но я забыл о своем геройском поступке. Вот и завоевал доверие. Например, сидит на нарах чех и в рубахе ищет… вшей! Это в Германии невозможно. Нас регулярно водили в баню, выжигали всю одежду, да так добросовестно, что прожигали дыры. Я спросил его «ты бьешь вшей?»; он рассказал, им приносят из дома передачу – белье и еду; в швы белья вкладывают «писульки» – записки на маленьком листке папиросной бумаги, сворачивают в трубку, разминают и – в шов. Такую кроху трудно обнаружить. Обычно передавали фронтовые новости, а их получали от подпольных радистов, а потом в лагере заключенные узнавали новости раньше немцев. Еще чехи предупредили: если перед выходом на работу, на построении начальство скажет «Кто не может сегодня идти на работу по болезни или устал, разрешаем остаться» – не оставайтесь: отравят и сожгут. Поэтому в таких случаях я принимал самый бодрый вид. Как-то вечером открывается дверь нашей камеры (нас уже было человек 600) и два солдата швыряют молодого парня на пол лицом вниз. Ребята подняли его, положили на вторые нары, обмыли, привели в чувство, дали напиться. Лицо избито, кисти рук в синяках и в крови. Бедняга стонет, дышит еле-еле. Никакой серьезной помощи, кроме воды да под голову сунули тряпье. Утром ко мне подбегает чех и: «Тот русский!», и палец прижал к губам. Все ясно, подбросили провокатора. А он нам рассказывал, что он гражданский, репатриированный, работал поблизости, помогал бежать пленным.

Дня три пробыл у нас, а затем его убрали, так как никто не подходил и не говорил с ним.

Я очень часто говорю «чехи» потому, что в основном это был чешский лагерь, но было очень много представителей других наций, небольших по количеству; например, было два молодых норвежца – они пытались на парусной лодке уйти из Норвегии в Англию. Случаи, о которых говорилось выше, показывают о хорошо налаженной подпольной работе. Мой приятель-чех показал мне на одного чеха и рассказал, что в их камере тридцать чешских офицеров, которые замышляли поднять в Чехии восстание, но этого чеха немцы арестовали, подвергли пыткам, он не выдержал и выдал заговорщиков. Этот человек обращал на себя внимание своим угнетенным видом, конечно, мы тоже не веселились, и все-таки вид у него был очень подавленный, и печальное лицо никогда не меняло своего выражения. Даже ничего не зная о нем, угадывалось, что он пережил какую-то трагедию. Меня это очень заинтриговало и я постарался войти к нему в доверие. Он всегда был один. Я стал возле него крутиться, при случае заговаривал с ним, если удавалось добыть курево, угощал; и так завязалось знакомство, и наконец, он вкратце рассказал о своей трагедии, аресте, пытке. Самая тяжелая: они связали его в группировке – руки обхватывают ноги возле ступней и в таком положении, просунув палку между ног и рук, подвесили меж двух стульев и палкой били по пяткам «я не выдержал и все рассказал» И теперь остался одинокий, убитый горем и презираемый бывшими друзьями. Может быть ему стало хоть немного легче, поделившись со мной? Забыл, в дневное время камеры блока были открыты до вечерней проверки.

На строительство подземного завода, кажется, танковых двигателей нас, 500 доходяг-работяг возили в автобусе. По прибытию выгружали и загоняли в штольню: в начале, у входа она была широкая и высокая. Здесь нас ожидали мастера и разбирали по своим потребностям. Первый раз попал на работу к бетонщикам, вот это была работа! Уже в первый час я замучился, а до перерыва два часа, а я готов был лечь и отказаться от работы; но я помнил угрожающие надписи на досках, висящих на каждом шагу «за саботаж расстрел» - коротко и ясно, а бетономешалка (хотя бы сломалась!) с чертовской скоростью выдавала бетон, двое ребят перекидывали его на помост, где стоял я и кидал его в опалубку шахты. Не представляю себе, как я выдержал эту нагрузку. Сам весил, дай бог килограмм 40, а лопата бетона кг 10. Спасла меня спортивная тренировка, другого объяснения нет. После обеда я нахально дезертировал. Хорошо, что мастер не принял мер к розыску – поставил другого и все. На другой день, обогащенный опытом, я изобрел блестящую методику увиливания от работы на пользу Германии, и чего ради я буду на них работать? У входа при разборе рабочей силы не было учета- кто сколько взял, просто последний мастер брал сколько осталось. В конце рабочего дня мастера шли в раздевалку, а мы самостоятельно - к выходу. Там нас пересчитывали, загоняли в машины и везли в лагерь. Вернусь к «методике». При распределении рабочей силы я становился в самом конце колонны и выжидал, когда будут отбирать группу в25-30 человек, тогда спокойно я присоединялся к ним, а по дороге к месту работы также спокойно отставал от них и целый день делал вид занятого человека; для этого подбирал кирку и ходил с ней, при виде немца начинал яростно разрушать любой бугорок, попавшийся мне на глаза, а он: «гут, гут», а про себя, наверняка думает «вот старательный идиот». Однажды нашел неизвестно как попавший в шахту альпеншток, он легче кирки, теперь я носил его, уходя с работы, припрятывал его в тайник. Могу похвастать «трудовым неуспехом»: за все время, проведенное мною в шахте, на строительство завода потрачено мной 3 (три) часа - в первый день прихода на шахту.

В шахту приводили из другого концлагеря, кажется, Лайтмериц (у них форма одежды была другая - в белые и синие полоски, и им машинкой выстригали полосу от лба до затылка). В нашем же масляной краской красного цвета проводили линии на одежде: по брюкам типа генеральских лампас, на спине крест, и по бортам пиджака. Все это для затруднения побега. Познакомился с одним греком – офицером греческой армии. Давным-давно знакомый мальчишка-грек распевал модную греческую песню: «Мадонья Клара, мадонья маэфтыки, Мадонья Клара форму сагапо», дальше не помню, да и за правильность этих нескольких строк не ручаюсь. Во всяком случае офицеру я пропел до конца. Мое сольное выступление привело его в восторг. Мы стали друзьями. Оба были великими мастерами по увиливанию от работы, не симулянтами, а именно по увиливанию. Больных уничтожали, и поэтому притворяться больными не было смысла. При удобном случае, когда была возможность проникнуть в немецкую раздевалку, а их было много, мы не брезговали заниматься мелкими кражами; в основном это были бутерброды и сигареты, причем мы всегда брали только часть бутербродов или сигарет; и потерпевший, если замечал недостачу, сваливал на свою рассеянность. Если попадет моя история кому-то на глаза, простите нас! Даже некоторые немцы говорили: «Ну, и что? Голодный был и украл!».

Как-то я спрашиваю его: а чем греки, в основном, занимаются? Думал он расскажет об основных профессиях, например, рыбаки, моряки и т.д., связанные с морем, а он – «Половина продает!» - «А вторая?» - «А вторая покупает!». Старались всеми возможными средствами отвлечься от нелегкой действительности, и хотя ремни были затянуты до предела, все же с шуткой жить было легче. Но были шутки и другого сорта. Стоим на развилке шахт и мирно беседуем; вдруг _ хотя мы и вели наблюдение, но тут прозевали – подбегает капо из их лагеря и трах! - левой грека по физии, а правой меня и пошел дальше. Мы смотрим друг на друга с укором: прозевали; и вдруг слышим сильный грохот за поворотом - с потолка земля посыпалась (шахту еще не облицевали в этом районе) и сильный гул пошел. Оказалось- есть бог на небе и иногда защищает он сирых: наказал он капу! Обвалился порядочный кусок породы и придавил он капу насмерть. Вот и у нас иногда бывали маленькие радости!

Раз в две недели происходила пересменка: шахтеры дневной смены шли в ночную и наоборот. Обычно мы получали один день отдыха. Правда, не особо полноценного, потому что камера была рассчитана на 600 человек, а в двух сменах было около 1200, но все же лучше, чем голодным работать, но отдыха не получилось. Весь лагерь – это десять – двенадцать тысяч человек выстроили и под охраной усиленного конвоя СС повели колонной по десять человек в ряд. Было довольно прохладно. Мой свитер - подарок жандарма отобрали при обыске. Я шел в середине, решив, что меня не заметят (команда была идти строевым шагом), засунул руки в карманы и иду, а чтобы не заметили, шевелю плечами в такт движению. НО один из конвоиров увидел, подкрался сзади и как даст мне по кобчику носком сапога: света я не взвидел. Привели нас к противотанковому рву, глубина его уже была метра два, на дне вода по колено. Разместили нас вдоль рва не как попало, а по нациям. Первое место отдали евреям, затем советским военнопленным, полякам, чехам, французам, англичанам, а в конце немцам. Вел нас, как я говорил, усиленный конвой. Справа и слева, чуть ли не в затылок шли конвоиры с автоматами, кроме этого по полю, кругом колонны, шли патрули с пулеметами. Начали мы работать в хорошем темпе, голову боялись поднять. Эсэсовцы стояли над нами, что-то рассказывали веселое, судя по смеху. Изредка покрикивали: «Давай, живо!». Потом началось, по-видимому, совещание. Снова подошли к краю, поближе к евреям. «Эй, вы двое! Да не те, а вот с краю, да, да!» – и крикнул – «Боритесь!». Евреи с жалкой улыбкой начали имитировать борьбу. Тогда немец вскинул автомат и заорал: «Борись по-настоящему!». Те, до смерти перепуганные, схватились вовсю и стали кататься в воде во всю силу, зрители (конечно, не мы) хохотали, глядя на невиданное зрелище. Заставили бороться несколько пар еще, а потом, насытившись диким зрелищем, отошли. Мы смотрели только вниз, боясь поднять голову на секунду. Прошло некоторое время, опять начали какое-то обсуждение. Несмотря на страх, из-за своей проклятой любознательности или простого любопытства я иногда искоса посматривал в их сторону, вижу, что-то делают с куском фанеры, а что, не разобрал; догадаться просто не хватило бы никакой фантазии, в этом я убедился, когда увидел, для чего ее готовили. Продолжаем работать. Опять к евреям подходят наши «весельчаки». «Ну ты, жидовская морда! Вылезай!». Выбрался один несчастный из ямы. Отвели чуть подальше. На грудь повесили фанеру, так вот для чего они возились! На фанере нарисована мишень. Выстрелил один, подбежали, посмотрели: «Эх ты, в восьмерку попал». Вызвали другого, и так было убито человек 25, и наконец, прекратили кровавую игру. Подошли к нам, и один головорез заявляет: «Евреев перестреляем, потом вас, потом поляков, чехов и так до конца!». Хорошенькое сообщение о прекрасной перспективе. Мы не сомневались, что выполнение не задержится. На другой день нас (наш барак) снова отправили в шахту, поэтому о дальнейших событиях не могу ничего сказать, тем более, что и судьба военнопленных изменилась. На работу мы пошли во вторую смену; я любил вторую смену, потому что я хорошо высыпался. Залезал в опалубку и спал. В шахте было тепло. Еще один такой умник нашелся, но он заснул в дневную смену и наверно, после обеденного перерыва, так как по окончании работы при проверке обнаружили нехватку, и когда нашли, крепко наказали. Один лагерник переоделся, наверно, стащил одежду в раздевалке мастеров, сумел выйти незамеченным из шахты, прошел один проходной пункт, но на втором - последнем его задержали, конечно жестоко наказали. Это по рассказам, оба случая были до моего прибытия в лагерь. А вот случай, свидетелем которого я был. Я сидел в камере четвертый двор или «блок», точно не знаю, чехи его называли « na 1 V dvur ”. Однажды ночью раздалась стрельба из автоматов, затем стихла. С утра стрельба возобновилась и продолжалась с перерывами, постоянно приближаясь к нам, наконец, раздалась в нашем дворе. Слышим выкрики, затем три короткие очереди. Тишина, и вновь все повторяется. И так раза три. Снова тишина. Вдруг открывается дверь и врывается комендант лагеря с парой эсэсовцев. Его лицо - страшная маска злодея, изрезанная массой глубоких морщин, злобные глаза с ненавистью оглядывали нас, столпившихся у входа и не понимающих, что происходит. За время плена, пройдя много лагерей, пришлось встретить много злодеев, но многие имели нормальные лица, не отражавшие характер владельца, но такое страшилище увидел впервые. Тем временем он, как видно, окончил осмотр и начал указывать в нас пальцем. На кого покажет, эсэсовцы хватают и вышвыривают во двор. Наверно, человек пятнадцать вытащили и у дверей расстреляли, и так по всему лагерю. Оказывается ночью был совершен побег из нашего блока. В следующий раз – объявил нам комендант – в случае побега расстреляем половину, при следующем – прикончим всех. В камере, где были одни евреи, никого не выбирали, просто зашли в камеру и выпустили несколько очередей; сколько убили по всему лагерю, никто не считал.

Как совершили побег? После вечернего апеля, вернее во время его проведения четыре чеха приступили к выполнению плана своего побега. Довольно длинный двор блока в конце был с закруглением. В нем размещались 3 или 4 камеры меньше наших, также встроенные в крепостном валу, но находились они на площадке выше двора метра на полтора. Туда вела лестница. По краю площадки стояли перила. Край крепостного вала возвышался над площадкой метра на три. Для проверки выстраивались камера за камерой по 5 или 10 в ряд, точно не помню, и правый фланг находился у подножья площадки, и когда охранник начал с правого фланга считать, прошел на несколько шагов вдоль шеренги, чехи, стоявшие в заднем ряду, спрятались под лестницей и в ее тени от прожектора. После апеля нас развели по камерам и ушли, только на вышке торчал часовой. Переждав несколько часов, что было нелегко, они выбрались из своего убежища, прокрались к стене, один встал на перила, другой поднялся на плечи и влез на стену, за ним все остальные, втащили товарища наверх и стали прыгать вниз в ров; наверно, в этот момент часовой стал стрелять. Немцы сказали, что убили всех, а чехи сообщили, что два человека ушли, я поверил чехам.

Короткие эпизоды лагерной жизни. В лагере держали несколько коров. Иногда удавалось проникнуть в хлев и стащить пару бураков, больше не было возможности - некуда было спрятать, а в случае поимки, последствия могли быть очень неприятными. Придя в камеру, резали тонкими ломтиками и, если горела крохотная железная печка (иногда удавалось собрать щепки), приклеивали к стенкам бураки и слегка поджаривали. Если огня не было, грызли сырьем.

Часто апель проводил начальник блока офицер Ройко. В 1946 или в 47 году я прочитал в газете о его казни как военного преступника. Это был очень плотный, сильный мужчина высокого роста. У него была садистская манера при подсчете, который он делал быстрым шагом, вдруг останавливаться у очередной жертвы и изо всей силы наносить по лицу удар; некоторые падали, а Ройко преспокойно шел дальше до следующего заключенного. Каждый апель страдало 8-10 ребят.

Просыпаюсь и чувствую, что у меня неладно с лицом – нос и верхняя губа опухшие. Выхожу на проверку, подошел к Сергею (из тюрьмы) и спрашиваю, что со мной: а он сделал испуганное лицо и от меня ходу! Я снова к нему, и только тогда он остановился. Оказывается, у меня передний флюс: и губа, и нос так увеличились, что он с трудом меня узнал, тем более у меня появился французский прононс такой силы, что бедный Сергей испугался за себя, потом уже за меня. Помощи нет никакой. Но я узнал, что в лагере есть зубоврачебный кабинет?! Пришел к ним – к врачам, а они преспокойно сидят и не шевелятся. «Помогите!» - кричу, а они отвечают: «Нечем, есть бормашина, но она испорчена, лекарств нет» – «А зачем сидите?» – «Наверно, для комиссии Красного креста». Не знаю, в порядке ли это вещей или каким-то чудом, но флюс прошел сам. Он напомнил мне лагерь в Даугавпилсе, где полицай выбил мне зубы, жаль, корни оставил; если бы не было корней и флюса не было бы.

Было в лагере много наказаний: например, в приседе дают два кирпича в руки, и сиди в таком положении четыре часа.

Наблюдаю картину: идет пленный, сплюнул; солдат увидел, подзывает пленного к плевку, очертил квадрат и заставил языком вылизать эту площадь.

В блоке новости. Собрали военнопленных всех национальностей, это свыше тысячи человек, и поместили в камеру без нар. В камере с тройными нарами и то было тесно, когда набивалось 600 заключенных. Спали так: один ряд от стены до стены - на левом боку, второй – на правом и так до конца. Если среди ночи встал по каким-то делам, спящие смыкались, и уже для тебя нет места во всей камере, и тогда один выход – ложись сверху, а главное, лечь надо было на тот бок, на котором лежит этот ряд, и постепенно протиснешься до пола. Так мы промучились недели полторы, может больше, а может меньше – людям, умирающим от голода время определять трудно. Иногда забывали какой год.

В один прекрасный весенний день, может быть, он был холодный и дождливый, но для нас прекрасный, за много дней вышедших впервые из камеры, и самое главное, повели к выходу из лагеря. У ворот лагеря нас остановили и по одному стали выпускать на дорогу, чтобы стоявший слева эсэсовец мог нас осмотреть, не выносим ли мы чего-нибудь с собой. В концлагере, по непонятной доброте, нам выдавали солдатские одеяла, изношенные до тонкости простыни; больше никаких «ценностей» у нас не могло быть. Мне принципиально захотелось нанести лагерю хотя бы незначительный ущерб, пусть никто не узнает, буду знать только я и то получу маленькое удовлетворение. И вдруг, вижу впереди через несколько человек немец колотит дубинкой парня, обнаружив у него одеяло. Мне не удалось установить, была ли это просто кража или освященное действие, как у меня с идеей мести, но признаюсь, я струсил и хотел выбросить одеяло в канаву пока немец был занят расправой, но желание навредить победило. Я взял одеяло в правую руку, прижал его чуть за спину. Проходя мимо сторожа, потихоньку обвел одеяло вокруг себя и благополучно прошел.

Побег в пути

Нас пригнали на вокзал и погрузили в товарные вагоны, но не из расчета 40 человек и 8 лошадей, а просто 140 человек, было тесновато. Раздали марш-паек: довольно приличный кусок колбасы и буханку хлеба – колбаса хорошая, а хлеб – обычный эрзац. И начался пир. Я разделил на порции, с большим трудом, но воздержался от немедленного поглощения марш-пайка. Двери захлопнулись и эшелон двинулся в неизвестном направлении. Проконсультировавшись друг с другом, решили, что двигаемся на запад. Но что же ждет нас? Была предложена версия о готовящемся сепаратном мире, и мы предназначены на обмен. В моем углу сидела компания из 3-4 человек в немецких кителях с сытыми рожами, сразу видно, не наш брат пленный. Из общего мешка достали продукты, гораздо богаче наших, порезали и начали трапезу. У одного был отличный складной нож золингеновской стали, он мне очень понравился. Я попросил одолжить его. Порезал свою колбасу, хлеб, а нож, не закрывая, положил в карман шинели. Прошел час. Глава, как я выяснил, полицейской шайки, за какой-то проступок переведенный снова в пленное положение, обратился ко мне: «Эй, друг! Ножичек передай!». На это я выхватил нож и крикнул ему: «Твой друг в серой шкуре в лесу! Только двинься в мою сторону, пробью твое брюхо, продажное отродье!». Не ручаюсь за точную передачу содержания нашей беседы, но что-то в этом духе. Их соседи, которых угощали окурками, начали выступать в защиту бывших полицаев, но тут неожиданно я получил подкрепление и шум прекратился, а нож остался у меня (к сожалению, ненадолго). Я хотел этим ножом порезать пол и уйти на остановке, но сил-то мало, и я стал уговаривать близ сидящих помочь, но это оказался не тот народ, и хотя я пытался обратить их внимание на то, что нам неизвестно, куда нас везут, возможно, на уничтожение и нам лучше оказаться на свободе, тем более, что близится конец войны. Ничего не помогло. Расстроенный, я лег спать, укрывшись лагерной ветошью под названием «одеяло». Ехали, а большей частью стояли, часов 10. Стемнело. Стал накрапывать дождь. Об этом явлении природы нам стало известно благодаря проржавевшей крыше. Меня это не расстроило, и я начал дремать. Поезд стоял. Вдруг сквозь дремоту слышу какое-то тарахтенье и скрежет по стенке вагона. Потом тишина… Опять эти звуки… Я поднял голову, смотрю в дальнем углу вагона светлей, точно досок нет, и вот звуки повторились, на секунду свет прервался и что-то ухнуло снаружи. В голове молнией сверкнуло: «Побег!». Я вскочил, бросил одеяло и, наступая на людей, падая, стал пробираться к свету. Лежащие начали стонать и жаловаться – «из-за вас нас постреляют»; а я ответил: «Бегите и вы». Добравшись до окна и растолкав (откуда сила?) ребят, явно сильнее себя, я схватился за край люка – но тут ребята сказали - «подожди, пока караульный пройдет». Оказывается, мы стоим на станции Карловы Вары. Когда остановились, ребята в щели досок увидели часового и спросили у него, почему стоим. Он оказался недалеким парнем и подробно информировал: «Из трех последних вагонов вывели пленных, кажется, американцев и куда-то повели, а я хожу вдоль состава вас вот охраняю». Наши ребята оказались боевые, не то, что в моем углу, слюнтяи, подождали, пока солдат ушел в другой конец, навалились на доски, сорвали их и стали вылезать из вагона. Только солдат отошел, я снова попытался ухватиться за люк и подтянуться, но... не тут-то было: дух боевой, а сил нет! Кричу: «Ребята, кидайте меня в люк!». Времени на совещание не было, и они мгновенно выполнили мою директиву. И я, счастливый человек, приземлился цел и невредим. А ведь люк товарного вагона довольно высоко от земли, да плюс высота насыпи, а я свалился на камни как на пуховики: царапинки не получил. Всего приняло участия в побеге человек двадцать, по крайней мере, столько нас собралось у станции, на пригорке в кустах. После короткого обсуждения стало ясно: мы находимся в самом центре густо населенной Европы и скитаться подобно табору цыган глупо. Поэтому решили прятаться пока хватит уменья, сил и счастья. Я выбрал парня, высокого роста и крепкого на вид; думаю, в случае неприятности он меня поддержит, и мы двинулись в путь с единственной задачей не попадаться никому на глаза, особенно СС и постараться уйти как можно дальше от места побега; в случае поимки врать что угодно, лишь бы только не посчитали за концлагерников. С большим трудом выбрались с напарником на шоссе. Встретили деревеньку, пожалуй, скоре рабочий поселок. Забрались в одну кладовку – пусто, в другую – то же самое, и лишь в третьей нашли банку чего-то сладкого, съели, в итоге захотелось есть еще больше. Постучали в одно окно, выглянула немецкая добрая бабушка и дала два ломтика хлеба, и на том спасибо; видно, люди сами в нужде, но нам эти ломтики как нильскому крокодилу лягушку проглотить. Когда рассвело, мы спрятались, уже не помню куда, зато я получил возможность рассмотреть партнера и получить полное разочарование: мой «богатырь» оказался самым несчастным и беспомощным доходягой, да еще, как оказалось впоследствии, слабый духом. Вторая ночь еще хуже первой, а силы пропадали в возрастающей прогрессии. Утром мы вышли из леса и увидели перед собой громадное поместье с большим господским домом в окружении парка. Подальше раскинулись какие-то службы, мастерские, конюшни, коровники и т.д. Пока мы разглядывали и обсуждали что делать, солнце поднялось над лесом и наступило яркое весеннее утро. На наше счастье, за деревянным забором, окружавшим поместье, мы увидели крышу и часть второго этажа крохотного кирпичного домика, почти вплотную к ограде. Окно чердака было открыто и виден был верх приставной лестницы. Прокравшись к забору, с большим трудом взобравшись на него, проникли на чердак. Надеялись, что найдем там какое-нибудь тряпье, но чердак был пуст. Мокрые, замерзшие, усталые и голодные – целый комплекс несчастий! Можно еще добавит мрачное будущее. Разувшись, ботинки поставили на край окна, портянки повесили сушить, а сами легли спать. Часа три поспали, проснулись, в окно чердака ярко светит солнце, но нам его тепла было мало. А пока перевернули портянки, в надежде что к вечеру они высохнут, к сожалению, надежда не оправдалась: внезапно зашаталась лестница, я выглянул и ужаснулся! - по лестнице поднималась немецкая девушка лет семнадцати, симпатичная. Спрятаться не было никакой возможности: настолько был мал чердак. Я напрягся и, приготовившись к встрече, сотворил свою рожу как можно приветливей, и в этот момент показалась ее голова; увидев нас, она от страха замерла на месте. Воспользовавшись заминкой, я заговорил, ласково улыбаясь: «Не бойтесь, фрейлайн, мы хорошие, мы вас не тронем, не говорите о нас никому, мы уйдем", а она, в ужасе открыв глаза, заохала и начала сползать с лестницы и, едва коснувшись земли, исчезла как молния. Ну, думаю, сейчас нас схватят. В мирное время в полковой школе я был чемпионом по скорости одевания, но сейчас мы оба побили все рекорды. С невиданной скоростью перебросили наши тощие телеса через забор и пошли через поле в лес, если только можно назвать эти жалкие и редкие деревца лесом. Был полдень, во всю кипит работа, неподалеку два немца пашут на лошади поле, поэтому бежать, значило привлечь к себе внимание. Идем ускоренным шагом, и вдруг новая неприятность: по нашей тропинке навстречу идет солдат. Положение безвыходное: с боков пашня, сворачивать некуда - сразу вызовет подозрение почему избегаем встречи. Я инструктирую приятеля: «Иди за мной, не дергайся, на немца не смотри, держи себя спокойно, говорить буду я». Сблизились с немцем, на всякий случай приветствую «Хайль» – он ответил, а затем спросил, почему мы ходим без конвоя. «А мы работаем вон на том кирпичном заводе» (я его приметил заранее), а к помещику ходим помогать, он нам дает за это хлеба и картошки». Все это я произнес приветливо, с улыбкой и спокойно. Солдат повернулся и пошел своей дорогой. Совсем забыл, когда меня выбрасывали из вагона, я потерял свой благоприобретенный нож, и когда в одном дворе мы нечаянно наткнулись на косу, за неимением лучшего, решили использовать ее для изготовления ножа. С большим трудом обломали конец, соорудили из тряпок и веревок рукоятку и получился нож. Наверно, хозяева долго ломали голову, для какого дьявола понадобилось ломать косу.

Целый день мы прятались в кустарнике, шли четвертые сутки нашей голодовки; перед нами стояло два выхода: или мы в эту ночь достаем еду, или утром пойдем сдаваться. Начало смеркаться, мы находились около деревни, выбрали двор, к которому кусты подходили вплотную и ждем темноты. В деревне тишина, никого не видно. Во дворе, под самым носом клетки с кроликами. Почти совсем стемнело, пора! В полной темноте не найдем щепок, ведра. Заходим во двор. Ищу необходимый инвентарь, и вдруг во двор заходят два мальчишки, увидев нас, они вскрикнули и побежали в дом. А мы, собрав последние силы, помчались в лес, не в те редкие кустарники, откуда мы пришли, а в направлении гор, там виден был густой лес и скалы, но до них около километра. Оглянулся, а там человек десять мальчишек и двое взрослых цепочкой бегут за нами. Что значит организованность и порядок: прошло не больше двух минут, и уже за нами погоня! До леса холмы идут пологими волнами, и мы то видим преследователей, то они скрываются. Конечно, если бы я был в спортивной форме и один, я бы ушел от погони; а какую скорость мы могли развить. Вдруг падает мой друг - «не могу больше». Я делаю страшное лицо, достаю нож и кричу: «Давай бегом, зарежу!». Конечно, я не собирался его убивать, да и он понимал это, но все-таки вскочил и побежал еще шагов 40 и снова упал – «нет, не могу», тогда я побежал один, да и сам был при последнем издыхании; а до леса еще метров 300 и погоня приближается. Во время движения так получилось, что я оказался за правым флангом преследователей, где бежали два взрослых; тут я как раз перевалил за вершину холма и на какой-то момент исчез, и вижу, еще правей копна: я побежал и спрятался за ней, думаю, когда они пробегут мимо, я побегу вправо, а там тоже горы и лес, и я там скроюсь. И они пробежали, но один взрослый с двустволкой вернулся и стал обходить копну кругом, я тоже попытался как дети поиграть в прятки, но шелест шагов выдал меня, он выскочил и сгоряча навел на меня ружье и крикнул по-чешски: «Руци до горы» (руки вверх). А я злой, что попался, сунул руки в карманы и кричу по-немецки: «Стреляй, а руки не подниму», он удивился, видно, не ожидал такого ответа, что-то хотел сказать, но подбежал второй и говорит: «Зачем ему руки поднимать раз поймали». Подошли, пощупали карманы, спросили, есть ли пистолет и даже мой булатный нож не обнаружили. И всей компанией пошли в деревню. Приходим, а мой друг сидит на пороге дома, на коленях громадная кастрюля, и уплетает за обе щеки гороховую кашу, и лежит рядом вторая ложка - сердобольные немки или чешки позаботились обо мне. Друг передал в полное распоряжение мне кастрюлю, и я прилично подкрепился. После угощения повели нас в лагерь. По лицам женщин видно было, что нас жалели. Одну ночь я переночевал в лагере. Лагерь был временный - большой сарай, человек 300 пленных, большой двор, чуть дальше сарая небольшой пруд. Кругом лагеря однорядный забор колючей проволоки. На другой день обед получили поздно, так что отсутствием аппетита никто не страдал, наоборот 100 % обедающих жаловались на большое его присутствие…, но жалобы оставались без последствий. «Обед», конечно, из одного «блюда»: или это немытые картофельные очистки, или брюква, или немытый шпинат с корнями. И все эти шикарные блюда меня не устраивали, я не ел их, потому что после приема минут через тридцать меня рвало. Иногда удавалось обменять на небольшой кусочек хлеба. Для получения обеда и пайки нас вывели из барака, построили в колонну, поставили кадушку с баландой и началась кормежка. Получивший шел к двери сарая, а там стоял немец и следил, чтобы заходили в сарай. Подошла моя очередь «отовариваться», получив паек, я пошел к сараю, в это время следующий за мной поднял крупный скандал с поваром, не долившим, по его мнению, баланды. Немец, стоявший у двери, пошел к бочке, очевидно, с целью урегулировать конфликт. Я же, хитрый как индейская лисица, не пошел в дверь, а как африканская змея скользнул мимо, забежал за сарай и притаился в сорняках. Стало темнеть, сарай заперли и немцы ушли, наверно, к воротам, до полной темноты оставались минуты. Я выбрался из сорняков и пошел мимо пруда к дальнему концу лагеря. Вдруг слышу, кто-то вредным голосом говорит: «Куда идешь, немцы запрещают вечером ходить по лагерю». Смотрю, у пруда сидит тип и занимается стиркой. Я понял, что это немецкий прихлебатель и он может меня продать. Я сделал зверское лицо, подбежал к нему, выхвати свой «булат» и прорычал как можно свирепей: «Смотри, гад, если продашь, тебе не жить, не я, так другие прирежут! Сиди и молчи, твое дело маленькое" и пошел к забору. Про "других» нарочно сказал, пусть думает, что у меня есть сообщники, может, не пойдет доносить. У забора я упал, ножом прорезал дерн и вылез на волю. Минута прошла на воле и я стал другим человеком: и дышится легко, и голода не чувствую, и все кругом красивей. И я сделал вывод 6 на свободе лучше, чем в неволе. Я пошел в сторону от лагеря, сделал несколько шагов, слышу в лагере шум и лай собаки. Побежал, через сотню метров встречаю ручей, может, канава для орошения – очень аккуратная, прямая. Идет наискось, если пойти по речке вправо, то подойду к лагерю, а если влево, то уйду от лагеря дальше. Нет, думаю, если собака возьмет след и побежит к речке, они будут искать меня в направлении удаления от лагеря, это для русского дурачка нормально – уйти как можно дальше, поэтому я вошел в воду и направился к лагерю, и вода привела меня буквально к лагерной ограде. Пройдя по воде метров сто, повернул под прямым углом и двинул в горы. Таким образом, мы с погоней, как я и предполагал, расходились в диаметральном направлении, и надежды на встречу не оправдались; одна сторона была недовольна, а вторая - наоборот. Пару ночей я провел удачно, имея в виду снабжение продовольствием – видно, в этом краю сельское хозяйство развито неплохо, судя по загруженности кладовок. Самочувствие улучшилось. Единственное, что вызывало тревогу – неопределенность – куда идти? Где я нахожусь? Надежда была на скорое окончание, а оно все не приходило. Пока надо было играть в прятки. Время позднее, иду через деревню. Тишина. Лишь кое-где из окон пробивается свет. Не помню, что мне понадобилось и я решил зайти в дом. Выбрал дом на пригорке, подкрался к дверям, прислушался… Несколько минут слышны были только женские голоса. Собрался с духом и постучал в двери – открывает средних лет женщина, робким и вежливым голосом здороваюсь и обращаюсь с просьбой помочь. Я больной пленный, нас переводили из одного лагеря в другой от наступающих советских войск. Я, голодный и очень уставший, присел возле дороги и потерял сознание, пришел в себя, а колонны уже не видно, не проходили ли они мимо вас? У нас хорошая рабочая команда, и я хочу ее найти, а еще я боюсь заблудиться в горах и тогда я могу попасть к своим, а они нас, побывавших в плену, расстреливают (кроме вышеизложенного вранья, последняя фраза, во многих случаях, правдива). Немка в ответ закричала во всю свою бабью глотку: «Ганс!». Мгновенно появился Ганс, как будто он где-то стоял на старте и ждал команды стартера «Марш!». Я со всей возможной скоростью рванулся вниз через кусты, и пока он выяснял у жены в чем дело, успел выскочить на дорогу и побежать по ней, она заворачивала влево, шагов сзади не было слышно, я подумал, что спасен. Оказалось, что он побежал напрямик и, выбежав на дорогу, оказался возле меня, закричал «Стой!», схватил меня за руку, а в другой руке у него пистолет - воткнул мне в бок. В институте физкультуры в Ленинграде, я изучал технику боевого самбо (это были тренировки к всесоюзному параду физкультурников) у чемпиона СССР Константина Булочко. Когда Ганс схватил меня, я хотел кое-что применить, но, вовремя прикинув свое физическое состояние, отказался от борьбы и начал повторять Гансу свою историю, прибавив, что хочу пойти к бургомистру, чтобы он устроил меня на работу; что я хороший, честный, работящий, порядочный пленный и хочу работать на пользу Германии, и поэтому пусть он покажет мне дом бургомистра, и я сам дойду к нему, а Гансу не стоит устраивать себе лишние хлопоты, он может спокойно идти домой, но он не согласился. Тогда я попросил убрать пистолет с моего ребра – все равно я уже не смогу убежать; он не стал возражать, спрятал пистолет и мы продолжили путь, проводя время в дружеской беседе. Я на него не был в обиде – он немец и выполнял свой долг. У бургомистра Ганс рассказал все, как было и ушел. Бургомистр собирался ужинать, а пока стал уточнять подробности, я старался создать мнение о якобы моем добровольном приходе, он не стал спорить и сел за стол, а мне предложил сесть на маленькую скамью у двери. Хозяйка подавала ему ужин. Мне надоело быть пассивным наблюдателем и я говорю:
-«Господин бургомистр, я житель Кавказа, и у нас есть хороший обычай!»
– «Ну, расскажи, что там у вас за обычай?»
– «Когда человек, друг или враг заходит в дом, по закону гостеприимства приглашают его за стол!».
Бургомистр, видно, неплохой парень, от души расхохотался и дал жене указание принести хлеба, картошки и простокваши. Жена, толстая баба пудов на восемь, старая карга, была страшно недовольна этим распоряжением, начала бурчать, но муж произнес пару слов и она подчинилась. Начала резать хлеб – отрезала два тончайших ломтика, получив замечание, при чем муж показал ей, сколько надо отрезать – отхватила со стонами и скрипом еще два куска. Я немного перекусил из вежливости, так как недавно ел плюс к этому побоялся нажимать на кислое молоко из-за большой кислотности - мог вырвать. Посмотрел на картошку - она лежала в довольно большой миске и подумал, куда меня посадят неизвестно и будут ли кормить тоже вопрос, а тут картошка пропадает. Потихоньку раскрыл свой вещмешок и, опрокинув миску в мешок, говоря одновременно: дизе картофель кан их аух немен? (эту картошку я тоже могу взять?). Оба чуть не задохнулись: бургомистр от смеха, толстуха от злости. Пришли два фольксштурмовика с охотничьими ружьями, чтобы отвести в другую деревню, за неимением своей камеры и полиции. Дружески распрощавшись с бургомистром, я, шаркнув ножкой, раскланялся с хозяйкой; но она, что-то буркнув, отвернулась: наверно, никак не может забыть убытки. Идем с конвоем по вершине горы, слева обрыв, а дальше - равнина. Ночь лунная, видимость хорошая. Слышен беспрерывный гул американских бомбардировщиков. Через некоторые промежутки времени слышатся взрывы бомб. Немцы преспокойно идут и беседуют, не обращая внимания ни на взрывы, ни на мои ядовитые замечания, что, мол, подождите, еще хуже будет. Правда, я рисковал собственной шкурой, могли, разозлившись, не только отколотить, но и пристрелить «при попытке к бегству», но не мог не позлорадствовать, хотя и сознавал опасность. По дороге, зная порядки в полиции, я потихоньку разделил запасы табака и спичек на две неравные части: большую часть замаскировал в одежде, а меньшую положил в карман. Привели в полицию – крохотная комнатушка. Сняли небольшой допрос, я повторил свою версию. Полицейский говорит - «доставай, что есть в карманах». С самым наивным видом достаю из карманов все и кладу на стол. «Ну, а теперь марш в камеру». Протягиваю руку к столу, забираю табак, но полицай отбирает его у меня и с довольным видом говорит: «У нас в камере курить нельзя!». Я с расстроенным лицом иду в камеру, а они остались ликовать – «какие мы, мол, хитрые». Камера хотя и крохотная – метров восемь, но сделана на совесть крепко, дверь обита железом, на окне толстые решетки. Окно большое, почти до пола. На полу в большом количестве горелые спички. На нарах лежит шинель невиданного фасона, ярко зеленого цвета с позолоченными пуговицами, и по всем швам яркий желтый кант! Шикарно! Уже было заполночь. Меня заинтриговали широкие просветы решетки, уж очень они показались широкими, вспомнил – если голова пройдет, то и тело тоже. Попробовал, пройдет ли голова _ не проходит! Буквально какой-то кусочек моего черепа не пускает. Проверил в других звеньях – не лезет, и все! Немцы разве сделают неточно. Наконец решаюсь – была не была! Ухватился двумя руками покрепче за решетку, и изо всех сил рванулся вперед. Голова проскочила, но слегка содрал кожу и пошла кровь. Хотя и разбил голову, зато радость близкого освобождения ликвидировала боль. Стал продираться плечами – не идут, опять клочок тела оказался лишним. Как ни вертелся, как ни крутился и обе руки вперед просовывал, и одну правую вперед, и левую – бесполезно. Еще мне мешало: не мог надежно упереться ногами: они скользили. Так и сижу, отдыхаю - голова на воле, а тело в тюрьме. Веселенькое положение. Еще не хватает для полного веселья придти немцу и проверит, чем я занимаюсь. Неприятностей не оберешься. Попробовал протащить голову обратно – где там! Сбитые места распухли и не пускают, кроме того, малейшее прикосновение вызывает боль. Уже добровольно хочу в тюрьму, и ничего не выходит. А попасть обратно надо обязательно. Собрался с духом, руками взялся за решетку, рванулся; адская боль пронзила голову, но проскочить не удалось. Пробиться наружу было легче - движение начиналось вытянутыми руками, сила и скорость были больше. Сейчас руки были согнуты, да еще тормозило движение боязнь за голову, уже раненую. Готовлюсь ко второй попытке (как в спорте: 1-я попытка, 2-ая). Прижался плечами к решетке, стиснул зубы, собрался и, приложив все силы, как можно резче рванулся вперед; голова проскочила, от боли чуть не потерял сознание – упал на нары и долго приходил в себя. Проснулся от холода (окно не застекленное), уже светало. Заглянул в печку, ура, полностью заправлена. Разжигаю огонь, весело затрещали дрова, заиграл огонек и настроение улучшилось, но ненадолго: через пару минут - опять беда - дым повалил в камеру. Хотел открыть заслонку, а ее оказывается нет, она снаружи. Схватил чайник, а там воды на дне, и затушить огонь не удалось, а он, как назло, еще больше разгорелся. Схватил шинель и начал крутить вокруг себя, ничего, конечно, из этой вентиляции не вышло. Слышу щелканье замка, и какой-то новый полицейский врывается в камеру: «Ах ты, проклятый коммунист, сволочь, собака, почему зажег огонь?». (Какой черт поднял его так рано?). «Замерз и развел огонь, откуда я знал, что труба закрыта? - А где ты, советский бандит, взял спички?». Показываю на пол, усыпанный спичками. Такой у него был страшный вид, я думал вот-вот изобьет меня. На этот раз отделался испугом. Снова менял квартиру – перевели в другую деревню, новая камера оказалась поуютней: в окне стекла и вид хороший, в камере чисто, только бы убрать замки да решетки, и еще чтобы мама крикнула: - Вова, иди скорей, хватит крутить свои сальто и на голове ходить (это значило – на руках), завтрак на столе! Когда меня переводили сюда, я совершил большую глупость – бросил свою старую шинель и взял зеленую, неизвестной национальности. С золотыми пуговицами.

Когда я попал в лагерь, все от меня шарахались и допытывались, в какой армии и кем я служил; ни один пленный не видел такой шинели, и довели меня до того, что я потихоньку выбросил ее на помойку. Я уже забыл, но по-моему в этом лагере были солдаты других наций. Помню, что унтер и солдат везли меня, новозеландца и австралийца в лагерь г. Вайден (Германия) на поезде. На одной станции был налет американских самолетов, все выскочили из вагонов и побежали в поле. Пассажирами были и гражданские, и солдатня, а я плюнул на это и остался в вагоне, почему-то я был уверен, что мой вагон не привлечет внимания летчиков. Так оно и получилось – они вообще не бомбили поезд, а обрушили бомбы на мост в километре от станции; а я в это время занялся поисками съедобного в сумках солдат, как наиболее обеспеченных продовольствием. На всякий случай я не жадничал и брал понемногу. Бомбежка кончилась, самолеты улетели, пассажиры вернулись, но ехать не пришлось - мост американцы перевернули вверх ногами. Нас вывели из вагона, и мы пошли пешком. Шли долго, часа два. Унтер оказал мне особое внимание и поручил нести его чемодан. Это его доверие меня не обрадовало, но что я мог делать? Накрапывал дождь, и при переходе лужи Бог, всегда стоявший на моей защите, наказал унтера, чемодан раскрылся и содержимое вывалилось в грязь, правда, некоторую помощь я оказал путем легкого сотрясения чемодана. Мои угрюмые англосаксы и то соизволили ухмыльнуться – первый раз я встретил таких неприветливых ребят. Добравшись до станции, мы успели на поезд, который доставил нас в Вайден, где находился мой последний лагерь. Был уже вечер, меня привели в барак, где находились французы; они, как и наверно, весь мир, знали - раз советский пленный, значит голодный, а раз голодный, значит, его надо накормить и, не теряя, принялись за дело. Хорошо подкрепившись, поблагодарив хозяев, я улегся на пол и сладко заснул. Свободных мест не было. В этом лагере советским пленным жилось хорошо. В лагере помещалось около 1700 пленных, большинство не советских, а иностранных солдат; их как будто собирали как коллекцию национальностей, воевавших с фашистами. Все они получали посылки международного креста и все делились с нами, конечно, мы не были на полном содержании, но все же эта помощь имела для нас большое значение. Кроме этого, нам здорово помогали как рабочая сила репатриированные из СССР. Город бомбили неоднократно. Многие магазины и дома были брошены владельцами, обычной «железной» дисциплины не было. Этим пользовались репатриированные. При мне несколько раз они привозили на телеге, вернее, на подводе продукты; в подводу впрягались сами. Благодаря этим источникам мы стали поправляться. Охрана лагеря не препятствовала нашему снабжению с воли. Сами охранники еле передвигались: от ветра падали, всем им было за 70-75 , так что они еще должны были благодарить нас за то, что мы разрешаем им нас охранять. Параллельно с лагерем располагался немецкий военный городок: шесть-семь четырехэтажных домов, посередине - плац.

Несколько раз на город налетали американские самолеты и обстреливали город, но лагерь не трогали: на крышах бараков по-английски белой краской были написаны условные буквосочетания, показывающие, что это лагерь военнопленных. Самолеты пролетали над нами очень низко, покачивая в знак приветствия крыльями; за лагерем разворачивались и обратно летели над казармами и там тоже приветствовали, но другого сорта приветствиями: стрельбой из крупнокалиберных пулеметов по казармам. Мы, конечно, чуть не плясали от восторга и как могли, приветствовали летчиков. В один из налетов стоим с американцем у однорядного забора и наблюдаем за ходом событий, я опустил глаза - смотрю, за забором лежит старикан носом в землю, винтовка в стороне валяется. Я засмеялся и приятелю показываю. Он улыбнулся, подошел к забору, протянул руку и говорит стражу: «Не бойся, вставай!». Тот испуганным голосом: «Не будут стрелять?» - «Нет, не будут, это наши!». Ну, раз наши, старик успокоился и поднялся на ноги, отряхнулся и приступил к исполнению воинской службы.

Привезли наши «снабженцы» крупы, макарон, маргарин, еще что-то; местный комитет распределил продукты, и мы с моим приятелем Лешей разожгли костер и стали варить кашу. Опять прилетели союзники, выполнили обычный ритуал приветствия и приступили к выполнению своих задач, а мы - своих. Два или три самолета пролетели над товарным составом и обстреляли его не то из крупнокалиберного пулемета, не то из крупнокалиберной пушки и улетели. Через несколько минут вагоны загорелись, значит, обстреливали зажигательными снарядами, раздалось «пшиканье», видно, рвались винтовочные патроны. Мы не очень увлекались наблюдением - у нас свои заботы, за кашей следить надо, а то пригорит. Суетимся с Лешей у костра. Рядом полно таких же, как и мы, кулинаров. Вдруг, через небольшой промежуток времени (каша еще не сварилась) раздался сильнейший взрыв, такого не приходилось слышать никогда; даже, я хорошо помню взрыв арсенала в Тбилиси в 1923 или 1924 году, не было такого сильного звука. Нас засыпало различными обломками и осколками. Бараки покосились, двери и окна у ближних бараков вылетели, а стекла, наверно, - по всему лагерю. Несколько человек было убито, много раненых. Мне чем-то поцарапало палец, пустяковая ранка, завязал тряпкой и успокоился. Американцев похоронили с почестями, с накрытыми флагом прощались, а с "эсэсэсэоовцами" не церемонились – в общую яму, и все! И так сойдет.

После освобождения ходили смотреть на последствия взрыва: во всю длину состава глубокий и широкий ров. Рельсы на концах имели вид штопоров, - так их завинтил взрыв.

Прошло еще несколько дней, и стали слышны звуки боя с каждым днем все сильней и сильней, пока, наконец, над головой стали свистеть пули. А мы, как идиоты, ходим и не прячемся, как будто застрахованы от смерти! И действительно, пострадавших не было. Бой продолжался недолго, перестрелка стала удаляться, и вдруг в лагерь въезжает танк с белой звездой на башне; смотрю и думаю, неужели - наш? Откуда он мог появиться? Почему звезда белая? Сразу не сообразил, что звезда может быть не только нашей эмблемой.

Мы все скопились у ворот, перед нами выстроен гарнизон. Командир скомандовал положить винтовки на землю и подойти к командиру танка, доложил о сдаче в плен. Я стоял впереди, и вдруг, чувству – слезы текут! Мне стало страшно стыдно! Чего только не пришлось вытерпеть: и к расстрелу ставили, и избивали - нигде не охнул, а тут как женщина нюни пустил. Потихоньку посмотрел по сторонам и вижу здоровенные ребята: французы, американцы, англичане, греки, поляки, негры и др., многие из них трут глаза, тогда я набрался смелости и вытер слезы, не скрываясь. Великий момент! Это было 22 апреля 1945 года в г. Вайдене, Германия.

Меня охватила необычайная радость и подъем – такого не пришлось испытать никогда. СВОБОДА! Ура! Ура» Ура-а-а!

Откуда-то мгновенно появились ножницы, кусачки; со всех сторон в заборе прорезали проходы, и все, кто еще мог ходить, разошлись по городу: свободные, радостные, счастливые и живые!

Иду в город один – Лешу потерял. Встречается немец, я у него что-то спросил, а он вместо ответа достал финку - и на меня! Еле успел увернуться от удара. Начал метаться в поисках палки или подходящей железки и проучить, а потом плюнул и пошел дальше.

Заглянул в кафе, там битком: французы празднуют победу. Угостили меня сухим красным: выпил небольшой стаканчик и опьянел, не сильно, но все же в голову ударило. У всех радость на лице, все говорят одновременно, шум, гам. Я пошел дальше. По дороге в направлении из города на фуре едет немец. В упряжке два отличных коня. Спрашиваю: «Куда едешь?». Показал кнутом в сторону группы строений в полукилометре; оказалось, он работник у хозяина этих строений, барона. Я говорю: «Ну, давай, поеду с тобой, посмотрю как настоящий живой барон выглядит». Одет я был пестро, рубашка американская, брюки английские, сапоги немецкие – все не подходящее для визита к барону, ну, что ж, извинюсь. Возница спрашивает - кто ты? Я в шутку сболтнул: американец. Он начал хвалить американцев, а остальные – «нихт гуд». Подъехали к черному ходу в поместье. Напротив дом, склад, оттуда выходит русский пленный, из кармана высовывается ручка нагана. Останавливает фуру и к возницы спрашивает «кто это?», тот отвечает «американец». Парень подходит, начинает меня благодарить за освобождение, он любит Америку: все это со слезами на глазах. Говорит по-немецки вполне прилично. Видя такую радость, мне стало жалко его разочаровывать, и я не стал ничего объяснять. Это, конечно, было не очень разумно. «Куда ты едешь?» - «Хочу к барону в гости зайти» – он стал меня отговаривать: «во время отступления барон прятал эсэсовцев, переодевал их. У него много оружия, и к нему опасно заходить». Все же я настоял на своем, и мы с ним вместе вошли в здание через черный ход и попали на кухню, размером в два теннисных корта. Мой новый друг представил меня барону: « вот американец, солдат, раненый (рука была перевязана) хочет посмотреть как живут немцы». Дверь открывал сам барон, и что бы ни говорили: порода, конечно, плюс воспитание, значат много. Как его не одень, все равно чувствуется по выправке, по жестам и другим признакам превосходство этого человека, но оно не подавляет, а располагает. Нас пригласили войти: «Пожалуйста, заходите». И здесь мой новый приятель продемонстрировал свое воспитание: «Смотри! Он останется здесь ночевать, чтобы его здесь не обидели, а то вот!» – и он достал из кармана наган. Барон заверил в полной моей безопасности и своем гостеприимстве, что и было выполнено. Мой приятель ушел.

Уже вечерело. Заходит шикарно одетая пожилая немка. Барон (я встал) представил: - моя жена, я шаркнул ножкой, поклонился, барон представил меня - американский солдат. Я назвал какое-то английское имя. Мы сели за стол. Хозяева устроили чаепитие (обслуживание было без прислуги). Когда-то в детстве мама измучила меня изучением хороших манер поведения за столом и прочее. И теперь я почувствовал всю ценность ее уроков.

Я прочел массу книг американских писателей, память была отличная и мое вранье о «нашей жизни в САСШ» сходило с рук. Я сообщил им, что мой папа богатый владелец бойни, живем в Чикаго, и еще много навыдумывал. Заходит еще одна дама; я поднимаюсь, опять идет представление, а баронесса радостным голосом сообщает мне: «У меня для вас приятный сюрприз! Моя сестра прекрасно говорит по-английски!», Да, думаю, это конечно, сюрприз, да только не для меня! Но, пока дама любезно приветствовала меня на английском языке, я нашел выход, как отказаться от «родного» языка. С вежливой улыбкой выслушав ее, я ответил: «Простите меня, очень приятно вдали от родины слушать английскую речь, но дело в том, что я учу немецкий язык и, перейдя границу Германии, я дал обет говорить исключительно на том языке, на котором писал великий Шиллер!». Это выступление с упоминанием имени Шиллера потрясло их до глубины души и было выслушано с восторгом; а я избавился от необходимости беседовать на «родном» языке. Я еще порассказал кое-что про Америку, вычитанное из книг, выдавая за собственную биографию, наконец, мы свали из-за стола. Барон провел меня в спальню: там стояла высокая, чуть ли не моего роста, кровать, на ней очная рубашка и ночной колпак. Это была настоящая немецкая кровать. Барон вышел. Переодевшись, я лег и провалился почти до пола! Даже дух захватило. Когда я улегся, заглянул барон и спросил, не желаю ли я чего-нибудь. Я подумал, что это будет здорово, если раз в жизни мне будет прислуживать настоящий барон, и я, предварительно извинившись за причиняемые хлопоты, пожелал стакан холодного молока из погреба. И барон лично принес мне молоко. Когда я потушил свет, готовясь ко сну, то обратил внимание на промелькнувшую пару раз под окном тень; подумав, что это или барон, или кто-то из его прислуги ходит по своим делам, не обратив особого внимания, завалился спать. И только позже мой новый друг рассказал мне, что он, беспокоясь о моей безопасности, выставил охрану.

Утром я прилично позавтракал в компании с баронессой и бароном и, дружески распрощавшись, вернулся в лагерь. Сидя за столом у барона, я увидел громадные запасы различных продуктов, когда хозяин зашел в кладовку чтобы принести к завтраку масло, сыр, яйца и кусок окорока. Я в тот момент не обратил внимания на это изобилие, ведь мы уже больше месяца не голодали. Американцы кормили нас, и кормили неплохо, но все это питание было консервированное. В лагере я услышал разговор, что некоторые ребята, на днях прибывшие из других лагерей, очень слабые, еле передвигаются, хотели бы что-нибудь не консервированное, сами ничего достать не могут, нет сил.

Я обратился к наиболее авторитетным советским, уже теперь бывшим пленным, организовать питание нашим немощным ребятам и рассказал про кладовку барона. Мое предложение понравилось. Подобрали четырех помощников, здоровых и сильных ребят, не успевших еще «дойти», и мы направились к барону.

Подойдя к дому, нам встретился мой друг. Обрадованный, он подбежал ко мне и заговорил со мной по-немецки, но я прервал его и заговорил по-русски, объяснив ему, что я тогда пошутил, и что во многом виноват извозчик-немец, представивший меня как американца и, видя искреннюю радость, мне не хотелось портить его настроение. Он очень на меня обиделся и даже устроил мне допрос, а кто я, где был в лагерях, чуть не подозревая меня в каких-то черных делах. Кое-как я успокоил его, а когда объяснил цель нашего прихода, он совсем утихомирился. Попросил у него на всякий случай наган, но он не дал: есть у нас целый склад автоматов, но они без магазинов. Дай, говорю, без магазина, нам только бы на испуг взять. Был в моей команде парень под два метра, отдал ему автомат и сказал - держи, как будто магазин у тебя под мышкой, а в случае чего зарычи погромче и сделай движение, вроде автомат снимаешь. Итак, стучу в дверь, она открывается и в дверях - барон: «специально нас ждал, что ли», подумалось. Я быстро вхожу, а то еще раздумает пускать; за мной вваливается вся банда. «А это кто такие?» - «Это наши союзники, освобожденные советские солдаты!» Сели за стол. Чувствуется, настроение у барона неважное. Я начал рассказывать о бедственном положении некоторых советских солдат, только освободившихся из лагеря и от сильной слабости еле передвигающихся, и я от их имени прошу господина барона о помощи, надеясь, что он как интеллигентный и гуманный человек в ней не откажет. Барон слушал, и с каждым моим словом было ясно видно, как портится его настроение, но все же он что-то пробурчал жене; она пошла в кладовку и вынесла нам пятнадцать яиц, около килограмма сливочного масла и четверть буханки белого хлеба, а буханки у них - с колесо телеги. Судя по яйцам, эта подачка была рассчитана на нашу банду. От всей души поблагодарив г-на барона, я сказал, что мы хлопочем не для себя, кстати, получаем хороший паек у американцев, а для наших больных ребят этого мало. Здесь с барона соскочил весь дворянский лоск и он разорался не хуже мужика на базаре: «Но у меня больше нет! И я не обязан снабжать советских солдат диетическим питанием» – уже со злобой крикнул барон. «Зачем говорить неправду о вашем критическом положении, когда я сам видел, подвал забит продуктами!». Барон стал снова кричать о своих правах и бедности, но я скомандовал ребятам зайти в кладовку и забрать все, что смогут. Барон в ярости вскочил, по-видимому, с целью перейти в рукопашную. Но тут встал наш автоматчик, что-то невразумительное прорычал, подвигал автоматом; барон увидел, что преимущество у нас, прекратил крик и присел у стола. Мы набрали много яиц, ветчины, колбас, масла, пару «колесных» булок. Перед уходом я обратился к барону и назидательным тоном заявил: «Я пошутил с вами. Я не американец, а советский солдат, бывший в плену. Нам было очень тяжело, миллионы погибли в лагерях. Но мы мстить не будем; грабить и убивать как многие ваши дети, хотя я встречал и среди немецких солдат неплохих ребят. Эти продукты мы отдадим нашим ослабленным пленным. А вам я плачу сорок марок и десять пачек сигарет - все, что у меня есть. До свиданья»; и мы вышли на дорогу. Американские сигареты и рейхсмарки ценились высоко. Во всяком случае, барон не протестовал.

Мы вышли из кухни прямо на дорогу, по ней двигалась колонна изможденных, видно на днях получивших свободу, пленных. Было их человек сто. Увидев нашу поклажу, они ринулись в атаку на нас. У меня от ужаса помутилось в глазах: « все пропало, второй раз нам не собрать столько добра». Но я все же попытался спасти нашу добычу. Во всю силу своих легких заорал, подняв руку: «Стой!… Стойте!… Вы все ходите, а мы несем ребятам, которые не могут ходить! Я научу вас! Вот видите дверь? Заходите туда, это кухня; а налево дверь в подвал, там вам хватит всего!» - «Правда?» - «Правда! А если нет, мы с этим грузом далеко не уйдем – догоните и все заберете!».

«Пошли, ребята!» - и вся масса рванулась в кухню. О дальнейших событиях мне неизвестно. Задачу выполнили, ребят обеспечили по крайней мере, дней на десять. Конечно, можно обвинить меня в неблагодарности: мол, накормили и спать уложили, но ведь ухаживали за «американцем»! А если бы я представился как русский пленный, прием был бы совсем другой. Всех советских они ненавидели как диких людей.

Между прочим, мой поцарапанный осколком палец распухал и болел все больше и больше. Еще до освобождения пленный хирург-француз сделал прорези и поставил тампоны и назначил мне явиться на перевязку, а так как это дело очень болезненное, я струсил, и после освобождения 8 мая русский пленный хирург под наркозом отхватил палец, так как сгнила кость. Американцы собрали всех слабых и раненых, положили в больницу, для нашей охраны поставили караул из пяти человек. Весь обслуживающий персонал были немцы. Сестры обращались с нами хорошо, особенно одна, Роза-Мари. Все мы, конечно, влюбились в нее «по гроб жизни». Хирурги добросовестно, но жестко. Когда немец сделал первую перевязку, явно умышленно причиняя боль (я сравниваю с теми перевязками, что делали француз и русский), я ему заявил «на следующую перевязку одолжу у американца пистолет» – помогло: вторую сделал почти безболезненно. Утром нам выдавали понемногу сластей, которыми снабжали американцы. Мы с приятелем (у него ранена была ступня) выяснили, что сестра-хозяйка обворовывает нас - это 30-40 человек. Ночью, с большим трудом с помощью приятеля: я с одной рукой, он - с одной ногой, я залез в кладовку и вытащил примерно 10-12 кг шоколаду и других сластей. Рано утром мы разделили все это среди всех ребят с условием, что все будет лежать на виду. Сестра-хозяйка чуть не лопнула от злости. После этого перестала воровать. Американцам потом мы рассказали, но попросили оставить без последствий.

На одном из утренних обходов хирург, осмотрев мою руку, увидел, что опухоль пошла к плечу и еще красные полосы по руке и по телу; приказал ординатору записать мне ампутацию руки по локоть. Я все понял и категорически завил: «Руку резать не дам». Хирург весь передернулся, так как он приказал, и никаких разговоров! А я взял в левую руку графин и сказал: «Будете пытаться отрезать руку у подошедшего ко мне разобью голову, а осколком порежу себе горло, умру, но с двумя руками». Хирург посмотрел на меня с презрением и сказал: «Пусть умирает!». Потом руку приподняли, привязали к гвоздю дней на пять и загнали два укола в мягкую часть. Один из уколов произвела моя радость Роза-мари! Так, благодаря своей настойчивости я спас руку. Месяцев около трех длилось заживление. На всякий случай я научился действовать левой рукой: скручивал цигарку, зажигал спичку и писал – это было труднее всего. В жизни все это пригодилось, например, на бильярде играл одинаково обеими руками. Опухоль спала, и я отправился в казарму к приятелю Леше. Мы жили на втором этаже в комнате на трех человек, не то, что в 37 танковом около 80 человек в одной казарме. От длительной голодовки у нас развилось такое же чувство неутолимой жадности, как в рассказе Джека Лондона «Жажда жизни». Мы тащили продукты совершенно ненужные - американцы кормили нас вне всяких норм, но нам все было мало. У каждого было: ящик масла 20 кг, смалец 20 кг, мешок вермишели, мешок сахара, мясо, консервы и другие продукты. Все это мы натащили в первые дни безвластия. Мы с Лешкой обедали по несколько раз в день. Хорошо, что наши организмы не были истощенными. Были случаи заворота кишок при переедании. Кроме своих «пирогов» я ходил обедать в американскую военную столовую. Это уже просто ради интереса. Они обедали не как мы в армии: в строю старшина докладывал о количестве, просто подходили самостоятельно, брали поднос с несколькими углублениями и шли в раздаточную. Там обычно стояли несколько поваров – сколько блюд и гарниров, и каждый клал в углубление свое блюдо. Обед занимал несколько минут. И сколько я не наблюдал за обедающими, ни одного не заметил, чтобы кто доедал до конца. После обеда остатки освобождались в специальный бак, а поднос споласкивался в трех баках с горячей водой поочередно. Чтобы не ударить лицом в грязь, я повторял все как они. Это было для меня очень загадочно: ребята все один к одному – крепкие, спортивные, пышущие здоровьем, а едят мало. Вот, думаю, капитализм до чего довел людей. Между прочим, мы в 37 танковом полку питались неплохо, хотя и не так разносольно как американцы, и были не худые и не голодные. Зачастую не желали идти на ужин, и шли под угрозой дисциплинарного взыскания от старшины; его любимая поговорка была: «То тебе моя душа балалайка?» – это при сильном возмущении. А пришлось питаться в пехотном полку в Ростове-на-Дону - это не сравнить с нашим. Хлеб они получали на отделение, при дележе возникали споры, ругань, и кроме этого, досыта не наедались.

Один приятель подарил мне велосипед. Я с удовольствием поехал покататься за город (всего 50 метров, и ты уже в поле). Проехал метров 200, что такое, чувствую запах спирта! Зарулил в направлении запаха, пришлось свернуть на поле, не проехал и нескольких десятков метров, вижу канализационный колодец, крышка открыта, рядом ручная помпа и оттуда несет такой вонью, что голова закружилась! Решил привезти в казарму, а посуды нет. Вот горе! Смотрю, рядом со мной на площади побольше футбольного поля вплотную стоят канистры, надеюсь, пустые. Но! На другой стороне ходит часовой САСШ! Стало страшновато, можно нарваться на международный конфликт. Посмотрел я на него и решился; по уставу, примерно одинаковому везде, он не должен сразу открывать огонь, а сначала предупредит. Похожу, беру канистру - полная! Открываю пробку и выливаю бензин. Часовой закричал, винтовку снял с плеча, а я в ответ заорал единственное слово, известное мне по-английски: «Рашен! Рашен!» (русский). Он внимательно присмотрелся и… махнул рукой. Я понял этот жест как сигнал к действию. Вылил вторую канистру, накачал обе и отвез себе в казарму, благо близко, и так пятнадцать раз в этот вечер: уже создалась очередь – пронюхали любители выпить, и они попытались поставить меня в очередь, но я доказал свои первооткрывательские права и увез еще две канистры. Приехал я и в 16-й раз, несмотря на сильную усталость, но здесь вмешалось начальство, поставили сильную охрану, а десятка два пьяных увели. Приятное известие, что у одного «рашен»-солдат появился почти неистощимый источник «огненной воды» быстро распространился среди личного состава небольшого американского гарнизона, и в результате ко мне направился почти непрерывный поток жаждущих. Я от всей души был рад возможности хотя немного отблагодарить наших освободителей, и с удовольствием в течение нескольких дней всевозможное в тех условиях кавказское гостеприимство, наполняя их бутылки веселящей влагой. Ежедневно появлялся ординарец нашего начальника лагеря, из пленных офицеров, по слухам, начальник был Героем Советского Союза: для него наполнялся графин. Сам распределитель выпил один раз для пробы грамм 30, и этим ограничился.

Пришел один «союзничек», здоровый детина, получил в подарок пол литра, спрятал в карман и пригласил прокатиться на «Харлее» и прокатил так – и сейчас дрожь пробирает! Оказывается, он был прилично выпивший, а я не обратил внимания и пошел. "Харлей» был без коляски, и не успел я сесть на заднее сиденье, как мой «катальщик» газанул так, что мотоцикл какое-то расстояние проехал на заднем колесе, и я чуть не остался на месте, не ухватившись заранее за водителя. Уверен, что жители Вайдена надолго запомнили эту сумасшедшую езду, когда на повороте мы почти лежали на земле; и какое-то мгновенье ведущее колесо пробуксовало, поднимая тучи пыли, а затем мотоцикл совершил прыжок; а сколько раз немцы выскакивали из-под колеса! Наконец, мне удалось уговорить доставить меня до казармы; хорошо, что он понимал по-немецки. Желаю ему здоровья и выражаю восхищение мастерской ездой.

Заканчиваю свои «мемуары». Дальше госпиталь в районе Братиславы (4 степень дистрофики), «фильтрация» в Будапеште и отправка домой в Тбилиси.

 

ПОЛТОРА МИЛЛИОНА ПРОКЛЯТИЙ

(Рассказ ветерана войны 1941 - 1945 гг. о фактических событиях)

1944 год. Октябрь

Германия, лагерь Ламсдорф. Серое небо. Черные облака. Пронизывающий ветер. Моросит дождь. Злые немцы. Злые полицаи. Грустные лица у пленных, бредущих по грязной дороге на внеочередной «апель» (проверка количества). Но нет обычной тишины. В лагере неспокойно. Пятый день слышны шум и рокот голосов. В каждом блоке в колоннах по сто человек выстраиваются пленные и их пересчитывают по несколько раз. Эти нудные проверки вызывают фантастически закрученные проклятья на языках Европы и Азии, произносимые двадцатью тысячами пленных лагеря Ламсдорф, а может, их было и все двадцать пять! И вся эта масса виртуозной брани должна была обрушиться мне на голову, но к счастью, создатель всей этой суматохи пробирался в лесах, покрывающих горы Чехии, ничего не подозревая о вреде своего побега, нанесенного товарищам по лагерю. Об этих событиях я узнал гораздо позже. Подсчитав примерное количество непарламентских выражений, вылетавших из пастей разгневанной солдатни, полагая на каждого участника этого марафона не менее десяти композиций, учтя возможные потери. Я получил солидную цифру – 1500 000! Я возгордился и в результате явился этот рассказ.

Учитывая, что это чрезвычайно редкое происшествие, сплотившее друзей и врагов в одном порыве негодования, возможно, единственное в мире, и вряд ли кто еще может похвастать в кругу друзей за кружкой пива такой богатой коллекцией ругани, вызванной в короткий срок одним человеком, я наверняка могу надеяться на включение этого случая в книгу рекордов Гиннеса (Шутка).

Подробно о причине, вызвавшей такой гнев и возмущение, расскажу в конце повествования.

Теперь о немного более ранних событиях. Попал в плен 3 октября 1941 года , в окружении, не то в Смоленской, не то в Калининской (Тверской) области. Побывав в ряде пленных лагерей России и совершив побег, закончившийся неудачно, попал в лагерь в Латвию, а затем в Польшу, а оттуда переправили в числе нескольких сот таких же несчастных (в товарных вагонах «прямого» сообщения) в г. Крейцбург в штрафную команду. Порядки были суровые: непосильная работа на погрузке, ужасное питание, побои. Но если ты подал заявление о своем желании служить в германской армии, наступало облегчение во всех отношениях. Обычно сразу подавали заявление или откровенные враги советской власти или слабохарактерные, слабые в поджилках, не выдержавшие пытку голодом; а еще были такие хитрецы, надеявшиеся попасть на русский фронт и перебежать к своим, вот, мол, какие мы герои. Но это было дело очень сомнительное, чекисты не доверяли никому, а тем более служившим в советской армии, попавшим в немецкий плен и принявшим присягу Гитлеру, поступив в ряды немецкой армии. И многим таким ребятам предстояли большие неприятности: бесконечные допросы, а затем трибунал и суровое наказание вплоть до расстрела, а нередко без церемоний – расстрел на месте. А после войны почти 100 % отрабатывали как «изменники» до десятка лет в шахтах, рудниках и т.д. Меня в Тбилиси выручил сосед, грузин Михаил Степанович Зимблицкий (отец поляк): он работал в военном комиссариате района. Он сразу выдал мне военный билет, идя на риск попасть самому в тюрьму, так как выдавать билет военнопленным было запрещено, а без него не выдавали паспорт, и мы опять были в плену, но у своих. Я предпочитал голодать и не лезть ни в какие армии! Избавиться от этой штрафной команды было почти невозможно. Единственно: если неизлечимо заболел, отправляли в пленный лазарет. Обычной обуви у нас не имелось, и мы носили сабо. Это деревянное подобие туфель сильно терли ноги, и я почувствовал однажды утром сильную боль ниже подъема, возле пальцев. Посмотрел, а там большая опухоль, вокруг краснота. Ходить невозможно. Пошел к «врачу». Эту гуманную должность занимал пленный военфельдшер. Снял сабо, и с надеждой на помощь подошел к «доброму доктору», надеясь на милосердие, попросил освободить от работы. Заботливым голосом он спросил: «Где болит?». Я показал. «Доктор» поднимает ногу, обутую в сапог; а я , ничего не подозревая, смотрю как баран, он же изо всей силы бьет каблуком по нарыву. Хотя поступок был совершенно непредсказуемым и неожиданным, а боль сильная, вспыхнувшая ненависть к негодяю возбудила во мне такие силы, что я не только не застонал, но даже глазом не моргнул, только с презрением посмотрел на него и босиком пошел на работу. Вот такая гнусность распоряжалась нашими жизнями. Полицаев за измену презирали одинаково как мы, так и немцы; они это понимали и свою злобу срывали на нас. Я мог бы рассказать о многих примерах, когда немцы в нарушение строгих приказов начальства помогали нам, рискуя получить тяжелое наказание. Это были настоящие гуманные люди, сочувственно относившиеся к чужим страданиям. И я теперь, встречая немцев, стараюсь быть полезным. Живя в Москве, я работал в бассейне «Москва» методистом-тренером. Слышу, не пускают контролеры немку-туристку, оказалось, у нее билет на вечернее посещение плавания, а вечером у нее отправление в Ленинград (это 1965 год). Я пропустил ее. А через несколько месяцев один тренер, изучающий немецкий язык, сообщил мне, что прочел в немецкой газете статью той туристки, и между прочим, она просит всех немцев-туристов , приходящих в бассейн, передавать привет Володе.

Я чувствовал себя все хуже и хуже. Полная потеря сил. Ноги опухли, колени не сгибались; усаживаясь на скамью, я просто падал на нее. И тут пришла в голову дурацкая мысль - снова обратиться к своему «приятелю-врачу». Выбрал момент, когда он стоял один, подошел, спрашиваю:
-Ты откуда?
-С Украины.
-Из какого города?
Oн назвал какой-то город, я забыл.
-У тебя мать есть?
-А девушка?
-А как же! Конечно, есть!
-Они тебя ждут?
-Еще бы!
-А я из Тбилиси. У меня тоже есть и мать, и девушка, и они меня ждут так же, как ждут тебя! Устрой мне отправку в госпиталь, иначе я могу остаться здесь навсегда!
-Хорошо!

И этот монстр совершил неслыханный поступок, признал меня больным. Наверно, сам потом удивлялся: «Что я сотворил?»

В госпитале я попал в барак с больными дизентерией. Опасная победа! Из огня да в полымя! С трудом я уговорил старшего по бараку, что у меня язва, и фельдшер (немец) сжалился и перевел в барак выздоравливающих, а оттуда перевели в Ламсдорф. Громадное значение в моих успехах играло хорошее знание языка. Меня всегда немцы спрашивали, где я так хорошо научился говорить – отвечаю «в вашем университете» - «Вельхе?» - «Кригенфангенелагерь (военнопленный лагерь), почему -то мой ответ всегда вызывал у собеседников смех, и, как правило, устанавливались хорошие отношения. Немного о друзьях-немцах в Крейцбурге.

В лагере мы разделялись на три категории: первая, самая несчастная, носила советскую форму и называлась «желтые»; вторая - подавшие заявления о желании служить в германской армии, назывались «желто-синие» - форма: брюки советские, мундир синий; и наконец элита, гордость лагеря – высшее его общество, форма вся синяя: это завоевавшие полное доверие, даже ходившие в город по увольнительной. Забыл упомянуть: мы работали грузчиками на складах сборных домов и различных инструментов.

Однажды утром, на построении перед распределением по бригадам прибежала молодая, стройная симпатичная девушка, немка, стала что-то говорить старшему полицаю. Тот ее не понимает, она волнуется, опять пристает к нему, он от нее отмахивается: надо готовить бригады. Все это происходит возле меня. Спрашиваю ее, в чем дело: оказывается в их складе заболел «желто-синий» помощник (работа в складе – это уже синекура местного масштаба, только для подавших заявление). Я не растерялся и попросил взять меня. Эйлен обратилась к полицаю, и тот в спешке, не обратив внимание на мое непродажное достоинство, разрешил забрать меня.

В бараке были еще старик Лангман и Хильда, девушка лет семнадцати. Работа по сравнению с предыдущей, была по поговорке «не бей лежачего», то есть легкая. Я старался понравиться им и превзошел самого себя; старался изо всех сил не отстать в аккуратности, всячески смешил их, сознательно перевирая немецкие слова, и в конце концов преуспел: вызвал общий восторг. Впоследствии старый мастер угощал меня куревом (а я выменивал его на хлеб), Эйлен приносила немного перекусить из дома, что было для меня, страшно исхудавшего, очень важно. Справка: рост 171, вес 37 кг – в армии – 73. Рассказывал им смешные истории, как житель славного южного города Тбилиси знал немалое количество. В период пленной жизни этот промежуток времени был одним из счастливых. Очень хочется, чтобы эти строчки прочитали мои друзья из Крейцбурга. Я выучил песню Волга-Волга на немецком языке, и в компании с Хильдой и Эйлен, забравшись на верхнюю полку стеллажа, устраивали концерт соединенными национал-коммунистическими силами. Но в один пасмурный, сырой день наша идиллия закончилась: когда я вышел из строя, направляясь в склад, капо вернул меня: «желто-синий» выздоровел, и я получил «от ворот поворот». Эйлен яростно протестовала, но на нее не обратили внимания, и я поплелся в полном унынии на погрузку-выгрузку. Прошло часа полтора. Вижу, бежит с радостным лицом моя бригадирша и забирает в склад. Оказывается, она не успокоилась, побежала к коменданту, нажаловалась, что забрали работника, говорящего по-немецки, толкового труженика и вообще незаменимого специалиста. После такой блестящей характеристики симпатичного адвоката комендант не смог отказать; и я – ура, ура! – вернулся в дружную бригаду Лангмана. Но полицаи затаили на меня черную злобу и доложили переводчику, что мы с Эйлен … не больше и не меньше, как… любовники. Это по нацистским законам мужчине (не немцу) грозило расстрелом, а женщине 10 лет тюрьмы (за точность не ручаюсь). Точно я не помню, очень этот вопрос меня не интересовал; по своему состоянию я не был опасен (см. выше справку о весе). По приказу переводчика после работы меня привели на допрос. Переводчик, молодой человек бравого вида; на груди много орденов, правой руки нет - оставил на фронте. Увидав мой скелет с обвисшей кожей, благодаря которой ко мне обращались «эй, старик», расхохотался, стал издеваться над полицаями; в заключение обозвал полицаев идиотами, а мне, не задавая вопросов, скомандовал идти в барак. Вся группа продажных собак около пяти или шести последовала за мной; едва вошли в коридор, они сбили меня с ног и стали избивать ногами и кулаками. Моя смешанная кровь (мама украинка, папа – черкес) взбунтовалась, и я, уже решив, что они хотят убить меня, не надеясь остаться в живых, решил отвести душу перед смертью и выложить все, что я о них думаю. Они меня колотят, а я, собрав все силы, ругаю их на чем свет стоит, поминая всех предков и проклиная их самих и их поколение. «Подождите, кончится война, мы вас, предателей всех перевешаем; сегодня одним служите, а завтра где-то дадут баланды чуть больше, побежите туда, лакать помои у новых хозяев». Как я не крутился, как не уклонялся от ударов, отделали мою шкуру прилично, попало здорово. Но пощады не просил. Самое приятное было все-таки то, что не добив меня до смерти, они ушли. На работе мои друзья поохали надо мной и дело, вроде, закончилось. Дня через четыре в склад зашел полицай, прошелся по складу и ушел. Минут через пятнадцать приходит капо, вызвал Лангмана и показывает ему: под окном на траве валяются щетки для уборки и трубка мастера. «Вот видите, вы его защищаете, хвалите, а он вас обворовывает!». Лангман страшно обиделся на меня; и как я не доказывал свою невиновность, он поверил полицаям, и пришлось мне расстаться с хорошим местом и замечательными людьми, плюс с пятном на репутации в их памяти. Главное: они не подумали, для чего мне щетки - продать их негде, а трубку я не курил. После этой провокации я совсем упал духом. И вот тогда я обратился, собравшись с духом, второй раз к фельдшеру. До сих пор не могу понять, по какой причине он, такой злой человек, удовлетворил мою просьбу. Некоторые полагают, что я его загипнотизировал. Не знаю, таких талантов за собой не замечал. Разговаривал с ним абсолютно спокойно, не умолял, не подлаживался, не унижался. Пробыв в лагере в рабочем блоке около года, меня снова переводят в отправительный блок. Знакомый штабной писарь из наших ребят сообщил мне, что меня отправляют снова в Крейцбург. Называется, обрадовали! Я хорошо понимал, что это конец, живым оттуда уже не выберусь. И за какие грехи приклеили меня к этому лагерю? Выхода я не видел. Единственная надежда – побег. Но его возможно осуществить только с работы, да и то, конечно, не наверняка. Для этого надо быть в рабочем блоке, а я уже в отправительном блоке, отсюда на работу не брали. День был воскресный, «апель» как обычно в воскресенье провели утром. Солдаты разбежались по своим делам, и охрана лагеря почти полностью легла на полицаев. Раб остается рабом, кем бы его ни назначили. Имею в виду тех, кто раб в душе, раб от рождения. Нет начальства, нет палки над головой, и пропала дисциплина. И это оправдалось. Полицай, дежуривший у ворот блока, подозвал мальчишку, лет 12 (были и такие в лагере), поручил ему пост, а сам исчез. Я подошел к мальчику, о чем-то заговорил, а потом говорю: «У меня на кухне знакомый повар сказал, чтобы я пришел в воскресенье, он должен дать мне сахар, пусти меня, я быстро сбегаю и с тобой поделюсь». Парню захотелось сладенького и он разрешил сбегать к мифическому повару. Внутри лагеря не было особенных строгостей для передвижения: все равно никуда не уйдешь: кругом двойные заборы из колючей проволоки, вышки с часовыми. Предстояла нелегкая задача - проникнуть в рабочий блок. На мое счастье, вижу, в блок возвращается похоронная команда, вывозившая из лагеря ежедневно около 100 мертвых. А вдоль забора был выкопан ров – их туда сваливали; не церемонясь, присыпали землей, а на другой день везли новую партию. Я потихоньку присоединился к ним, стал толкать телегу. Воротник шинели по примеру лагерных нерях поднял, крылья буденовки опустил, хлястик шинели отстегнул и превратился в типичного лагерного доходягу. Лично я , какой бы не был голодный, худой и слабый всегда следил за собой: одежду чинил, чистил, бороду брил, и это меня сильно выделяло из общей массы и помогло выжить. Но сейчас выделяться мне было невыгодно. Войти в блок удалось незаметно. В понедельник, рано утром, когда комплектовали рабочие бригады, я пристроился к команде, ездившей в г. Нейсе для разгрузки угля на станции. Старший был грузин из Тбилиси. На эту работу желающих было мало: кроме лишнего черпака баланды добыть было нечего. Старались пристроиться к командам, идущим работать на продовольственные склады, на картошку и др., туда, где можно было, как шутили немцы, сделать «комси-комса», или «русише ротэкрейц», а попросту украсть. Все воюющие страны вносили деньги на счет международного красного креста для помощи попавшим в плен, и только один «товарищ» Сталин изрек: «У меня пленных нет, есть предатели». А я, не знавший тогда, что я предатель, совершил четыре побега, правда, неудачных, но остался жив, в основном потому, что ловили далеко от места побега, и я выдумывал, что не знаю название лагеря и притворялся чуть ли не идиотом. Все было напрасным риском. …после освобождения фильтрацию проходил в Будапеште, и когда доходило дело до побега, майор КГБ (раньше называлось по-другому, я не помню, как) отказывался заносить эти факты в протокол допроса, и только когда я категорически отказывался подписывать протокол, несмотря на все его угрозы, он соизволил дописать»совершил четыре побега», я подписал.

Когда мы приехали в Нейсе, я поделился планом побега с грузином, земляком из Тбилиси, и он оказался настоящим парнем, и не только ограничился одобрением, но и оказал практическую помощь: подарил теплую солдатскую шапку и буханку хлеба! Как жалею, что не смог найти его! Много раз писал в совет ветеранов, но ответа не получил, наверно, неправильно запомнил его фамилию. Это прекрасный пример для националистов Грузии конца ХХ века.

На работе мы, пятнадцать человек, были разделены забором, и наш унтер-офицер, как будто чувствовал что-то неладное, все время бегал кругом забора от одной группы к другой и считал: «айн, цвай… ахт», затем перебегал к другой и продолжал: «нойнцен…фюнфцен» и так беспрерывно до обеда, наверно, был неплохой марафонец. Из-за его проклятой бдительности ускользнуть до обеда мне не удалось. Дело принимало серьезный оборот; если я не найду удачного момента для побега и после обеда, в лагере меня ожидают крупные неприятности: при проверке все будет выяснено и надеяться на благополучное окончание не приходится. После обеденного перерыва унтер немного сбавил темп подсчета, и совершенно напрасно, в чем он через пару часов убедился. Использовав притупившуюся бдительность нашего стража, мне удалось незаметно перебежать через мостик знаменитую реку Нейсе (ширина около трех метров) и спрятаться в старой беседке на огороде. Закрылся на старый замок, сижу и дрожу, жду дальнейшего хода истории. Интересно, думаю, а что переживал бедный унтер-офицер, когда после счета «фиерцен», он не смог произнести «фюнфцен». Мне даже жалко его стало: так старался, и на тебе – этот пленный негодяй подложил свинью! Не успел я отдышаться, как поднялась тревога, зовут меня, и все это не дальше 30 метров от меня. Судя по шуму, ловить меня собралось немало народу.

Ненадежное убежище не внушало твердой уверенности в безопасном пребывании здесь. Но ничего другого не было, и даже если и было – выйти на белый свет , когда кругом народ, просто глупо. Я осмотрелся внимательней: разбросан в беспорядке, совсем не по-немецки, разный хлам; только в дальнем углу у стенки стоит несколько широких досок. Забраться за них и присесть, прижавшись к стенке – минутное дело. Доски притянул к себе как можно ближе и сижу, дрожу как в лихорадке. Благодаря усиленной диете я имел рекордный вес и стройную фигуру, мог сложиться как складной метр и стал на каких-то несколько сантиметров толще доски, издали, я был уверен, трудно было подумать, что там сидит человек. Посидел, не помню сколько, думал, часа два, а на самом деле, наверно, минут двадцать. Ноги затекли да и все тело тоже. Выбрался из убежища, размялся. Шум слегка ослабел и слышен уже издалека. Решил больше не лезть за доски, уж очень неудобно там сидеть. И все же, через пару минут что-то толкнуло меня- полез в свою западню. И вовремя! Только устроился, слышу тяжелые шаги на пороге беседки, сильное сопенье и тяжелое дыханье; по всем приметам чувствуется – дяденька здоровый, схватил за ручку, рванул и полетел замок, моя последняя надежда; а вместе с ним и дверь чуть не последовала, но открыл дверь не полностью – мне все видно в щелку. Просунулась громадная голова в жандармской каске и медленно осматривает последовательно все углы, я чувствую, моя душа ушла в пятки и там застряла. Слава Богу, ботинки перед побегом я выменял у своего пленного новые, крепкие американские, получены по ленд-лизу. А между тем осмотр продолжается, и его пылающие гневом глаза приближаются к моему углу, и вдруг я с ужасом вижу, что он смотрит мне прямо в глаза, в ужасе я ладонью прикрываю лицо, чтобы мой взгляд не повлиял на него. Вдруг он вздумает отбросить доски в сторону и вытащит меня из убежища; и придет конец моим молодым годам, пощады не жди - за побег наказывали жестоко. Одна страшная картина сменяет другую, и вдруг слышу звук закрываемой двери и как песнь о свободе раздается голос жандарма: «Фарфлюхте шайзерай (где он мог спрятаться?)». Про себя с торжеством шепчу: «вот я, господин жандарм, здесь я , рядышком». После этого возле беседки состоялось заключительное совещание, в кратких речах выступавших звучало огорчение неудачей финальных поисков и всеобщее удивление моим мгновенным таинственным исчезновением. Совещание изобиловало сотнями проклятий по моему адресу, которые можно приплюсовать к лагерным, зачем им пропадать. Ловцы разошлись крайне расстроенные. Может, это чересчур эгоистично, но я этому был рад.

Хожу по беседке счастливый и довольный своей победой, и вдруг слышу, кто-то приближается к беседке, посмотрел в щелку – дед. Быстро лезу снова под доски, теперь уже сам проклинаю все на свете. Дед зашел и, бурча под нос о вечных непорядках, беспокойствах о том, что раньше лучше были времена, а теперь бегают по огородам; в общем дед как любой дед в любой стране. Продолжая ворчать, он собирал хлам и сбрасывал его в мой угол. Наконец, солнце закатилось и ворчун ушел. План у меня был пробраться в Югославию и вступить в партизанский отряд.

Выйдя из беседки, я оказался в полной темноте. Перелез через забор, с трудом выбрался из путаницы огородов, садов и переулков за город. На мое счастье облака немного рассеялись, и я смог определить при помощи Полярной звезды страны света. Повернувшись неуважительно к ней спиной, приступил к своему новому «туристическому» походу на юг через Чехию и Австрию, надеясь потратить на это максимум 25-30 дней, расстояние до 350-400 км. Шел по горной дороге только ночью, на мне одежда была явно выдававшая пленного, поэтому нельзя было показываться никому на глаза. Под утро забирался на сеновал и устраивался на отдых. Поздним вечером продолжаю путь. Дорога, прямая как стрела, блестящая под ярким светом луны, сверкающая как хорошо луженый таз из старинного набора кавказской кухни, кем-то подвешенной низко над головой и забытой на ночь нерадивой хозяйкой. Под влиянием мыслей, навеянной этой картиной мирной тишины, я расчувствовался, о чем-то размечтался и совсем забыл, где нахожусь. Неожиданно мои думы прерываются стуком каблуков, не сразу придя в себя, вижу два силуэта парня и девушки, идущих прямо на меня. Потеряв от неожиданности всякое соображение, я заметался, как перепуганная ястребом курица: вправо, влево – везде голые поля, и только под ногами в кювете кипа сухой ботвы картошки. Падаю в кювет и, совсем одурев, хватаю кустик ботвы и скорчившись, лежа на спине, прикрываюсь им. Смешно вспомнить, но тогда, когда парочка подошла к краю канавы и стала меня рассматривать, а я увидел лицо солдата – мне было не очень смешно. Они постояли, пошептались и…повернулись и пошли своей дорогой; не знаю, конечно, чем это было вызвано: не хотели связываться или пожалели меня, но не важно, а я им пожелал и теперь желаю: "Дай Бог вам всего хорошего". И я тоже пошел своей дорогой, теперь, отбросив мечты, смотрел во все глаза на дорогу.

В эту ночь, после двухдневного голода решился пойти на кражу. Ночью в попутной деревне забрался через окно в коровник, проник в кладовку: а там – изобилие как в гастрономе Елисеева в Москве! Набил свой солдатский вещевой мешок так, что еле завязал. Но, зная как опасно переедать после голодовки, ел понемногу. На следующую ночь случилась неприятность - потерял спички, а без огня в побеге не обойдешься; придется где-то прятаться в лесу, окажешься без костра. И пришлось, уже в другой деревне лезть ночью в чужое жилище опять по старому маршруту: окно, коровник, кладовка и обратно быстрей без остановки. В кладовке я приметил маленькую кадку; заглянул - а там сливочное масло в брикетах с красивым узором, точно такие делали наши немки-колонисты на Кавказе. О качестве и говорить нечего – славилось на весь Кавказ! У мамы была знакомая немка, снабжавшая нас маслом, а мама, славившаяся как классная портниха, шила ей платья. Впоследствии исчезло масло, когда по воле «гениального» всех немцев, якобы «шпионов», выселили в Сибирь. Очень захотелось взять один брикетик, да мешок полный! Тогда я вытащил кусок сала и положил в кадку, а взамен взял масло. Наверно, был разговор в деревне о необычном происшествии, теперь бы свалили на НЛО. На одном переходе под утро встретилась деревня, но было еще темно; решил, деревни встречаются часто, дойду до следующей и проведу там день. И как назло, иду и иду, а деревни нет как нет. Наконец, деревня! Но уже светло, женщины идут коров доить, а кругом деревни редкий лес, и еще между лесом и домами полоса лугов метров около двухсот. Увидал громадную ригу – кирпичную, этажа три, побежал к ней. Ворота висят на рельсе, на колесиках. Пробравшись в ригу, увидал по краям проезда барьеры, а над одним из них отверстие на второй этаж. Взобравшись на барьер, стал пытаться влезть в отверстие, пока я возился- а сил-то нет! – слышу звонкий лай, и со двора влетает крохотная симпатичная собачка и, не прекращая лай, бегает по риге. Я к ней по-хорошему: «Песик, собачка ты хорошая и т. д….»; но пёсик, добросовестно выполняя свой собачий долг, продолжает заливаться лаем, прямо захлёбывается от ярости, и я слышу, кто-то бежит, я опять схватился за доски чердака чтобы подняться, но куда там! Мышцы похожи на тряпки, и я даже на дюйм не могу подтянуться, а в Армии подтягивался два раза на одной руке; а кто-то приближается, и я еле успел присесть на барьере, прислониться спиной к столбику, надеясь в темноте не заметят. Человек пробежал мимо, действительно не заметив, подбежал к воротам, выглянул и повернул обратно. Собачка замолкла. И он уже прошел мимо, но каким-то образом все же увидел меня, поднял крик и потащил меня во двор. Я не оказывал бесполезного сопротивления. Он оказался поляком. Пытался уговорить его отпустить меня как союзника, но напрасно. Поляк завел меня в коровник, утренняя дойка шла во всю. Какая-то добрая душа дала мне табуретку. Я сел на нее, даже забыв поблагодарить, так сильно переживал свою неудачу. Явился хозяин поместья, выхоленный немец аристократического вида, высокого роста в военной шинели. Я сижу злой как тысяча чертей. Помещик подошел ко мне, достал из кармана крохотный «вальтер», сунул мне под нос и сказал: «Вздумаешь убежать, получишь это». Я со злостью (умышленно утрируя) отвечаю что-то в духе «если бы я боялся, я бы не убегал от более опасных вещей, и Вы не напугаете меня вашей игрушкой» Он посмотрел на меня и спрятал «вальтер» в карман. Сижу злой, как надувшийся индюк и не знаю, чтобы придумать. Не нашел ничего лучшего и говорю самым зловредным тоном: «Вы бы распорядились дать мне кружку молока» – «Это молоко не для тебя» – «А для кого?» - «Для моих детей» - «Их так много, что 300 коров не хватает их напоить?». Разговор закончился. Последнее слово осталось за мной, но злоба не проходила. Достал хлеб, кусок мяса и стал завтракать, хотя не до завтрака мне было. В это время подошли три жандарма, здоровенных как три русских богатыря, начали смеяться над помещиком, вызвавшим целый наряд для задержания одного человека, да еще еле живого.

По дороге в полицию я отбросил плохое настроение, начал с ними разговаривать дружелюбно, стараясь вести беседу на шутливой ноте. Они отвечали тем же. Насколько возможно, держал себя с достоинством, в какой-то степени это поведение внушало уважение.

Иногда было не до шуток. Когда после первого побега в 1942 году в России меня задержала немецкая разведка, и обер-штабсфельфебель, посчитав меня за партизана, приказал расстрелять, я только повторял «их бин кайн партизан». Спасла меня жалость получивших приказание двух солдат, они медленно свели меня в кювет, не торопясь, снимали с предохранителя затвор винтовки и, не торопясь, приступили к прицеливанию, и я уже увидел направленные в меня два черных кружочка, откуда вылетит смерть, командир скомандовал «Отставить!». Солдаты резко опустили оружие, подтвердив мое предположение о нежелании убивать меня; в то время я выглядел мальчишкой лет на 17, а было 25. Вот в эти минуты было скучновато.

В жандармерии приступили к тщательному обыску. Увидев мои припасы, жандармы поразились: откуда такое богатство. Шел октябрь 1944 года и с едой в третьем рейхе было не густо. Спрашивают: «Откуда?». И тут, совершив ошибку, не подумав, я ляпнул: «В деревне дали» - «Ах, в деревне? В какой? Кто? Где?» - «Я не помню». С этого момента дружелюбие приказало долго жить, и полицаи повели себя не очень культурно и совсем не интеллигентно начали колотить меня ногами, а на ногах не домашние туфли, а сапоги с подковами. Бьют и приговаривают: «Какой такой идиот мог найтись в Германии и раздавать мешками продукты, когда все по карточкам?». Мгновенно оценив ситуацию, я закричал: «Никто ничего не давал, я сам украл!». Моментально возобновились терпимые в этих условиях отношения, и шеф сказал: «Сразу надо было говорить –был голодный и украл». Посадили меня в уютную, чистую со сводчатым потолком камеру, хорошо выбеленную, с большим почти венецианским окном с видом на прекрасную панораму Белых Карпат. Паек получал из собственных ресурсов. Утром за мной пришел солдат-фронтовик, отдыхавший после ранения. Повел меня на допрос. По дороге я собирал окурки; мой конвоир лезет в карман, достает спичечный коробок, а оттуда… окурки: «Нам тоже не хватает, окурки мои – собираю, а потом в трубке курю, возьми себе, у тебя совсем нет». Проходим лавку мясника. В лавке мяса почти нет, но мясник одет как на парад: колпак полметра высотой, белоснежный фартук, весь накрахмален, даже усы. В лавке никель, мрамор, стекло, для нас это просто чудо чистоты. Конечно, и у нас есть понимающие, но в общей массе и теперь, спустя полвека, нам еще очень далеко.

«Кто это?» - полюбопытствовал мясник. «Американский диверсант, - ответил конвоир, - приготовьте ему обед». Немного прошли солдат, говорит: «Если бы сказал советский – обед не сделал бы». Обед приготовили на славу. Мясник не уронил перед «американцем» честь немецкой кухни.

Из деревенской полиции тот же конвоир отвез меня в тюрьму г.Ягендорф (Крнов по-чешски).

Вспомним начало рассказа. Почему так необычно долго тянулся «апель» и бесконечный пересчет? Проклятье – понятно: тяжело голодным людям часами стоять на холоде и ждать, когда же кончится пересчет? «Апель» потому длился долго, что мой переход из блока в блок создал путаницу. В понедельник в отправительном блоке не хватало одного человека. В рабочем блоке узнали о побеге, когда явилась команда из Нейсе, провели «апель» – все налицо. В этот день в побеге посчитали двух человек. На другой день начали считать снова. Увеличивалась неразбериха новым притоком пленных, а также одновременным уменьшением за счет смертности.

В Крнове мы ходили работать. Однажды я и парижанин Рони работали на огороде, а рядом привели группу пленных из Ламсдорфа. Они мне и рассказали, что происходило в лагере после моего побега.
А в лагере объявили, что меня поймали и расстреляли.

Владимир Тутов
Участник второй мировой войны,
Спортивный фотожурналист.

Pfeil