Родился 26 мая 1917
года во: Владикавказе.
В начале войны в звании младшего сержанта Красной Армии оказался в плену. Бежал, бежал, бежал, бежал. Об этом периоде его жизни можно прочитать здесь. 
Владимир Семёнович работал фотокорреспондентом с 1955 года, член союза журналистов, прекрасно лепил, говорил по-немецки, английски, грузински, был начитанным человеком, занимался спортом до конца жизни.
Прекрасно рисовал. Удивительное совмещение всех этих знаний и умений интересно и тем, что он всего добивался практически без учителей. Трудное время, в котором он жил не дало ему полностью раскрыться. Его любимый тост "За Свободу" не часто бывал понят соотечественниками.
Умер Владимир Семёнович 1 июня 1999 года в Москве.
Оставил двух сыновей: Юрия Тутова (известный фотокорреспондент) и Симона Тутова (работник игрового бизнеса).
Автор памятника: Юрий Тутов, yurii_tutov@mail.ru
Владимир Тутов, мой отец, родился в трудное время начала века. 
Его отец, Семён Михайлович Тутов, из Ставропольского уезда попал в Севастополь, служа радистом на «Трёх Святителях» и транспорте «Петропавловск». Когда и как служил, не знаю, т.к. он умер в конце 30-х годов своей смертью в Риони(Грузия). В период начала революции был начальником почты Сочи. В начале 20-х годов работал в Кремле, но с трудом сбежал. Бабушка шёпотом говорила, что там было просто ужасно, и дед говорил, что от них надо быть подальше. Ему пришлось идти к Ленину и его уговаривать отпустить. Документальных подтверждений нет. Отец рассказывал, что дед занялся НЭПом, в результате загремел в тюрягу на 2 года. Затем уехал на Кавказ, меняя постоянно работу, кочевал. Работал в колхозах главным бухгалтером. Почему кочевал, ясно из «Архипелага Гулаг» А.И. Солженицына.
Моя бабушка Тутова-Сидоренко Инна Васильевна родилась в Харькове в 1890 году, но после исчезновения своего отца, её мама переехала в Севастополь, 
город, который она любила до конца жизни (умерла в 1984 году). В Севастополе она видела, как горел крейсер «Очаков», расстреливали плывущих матросов, и весь ужас 1905 года, Правда, впоследствии, говорила: «В 1914 году жизнь кончилась, А ранее жизнь всё–таки была». Видимо в 1906 работала у графа Воронцова швеёй, тепло вспоминала, как все вместе обедали и ездили на машине на экскурсии. Воронцовы потом, мне кажется, уехали из России. Люди были дальновидными.
Снова о моём папе. Родился в 1917 году - от цифр дрожь пробивает. С детства начал рисовать, маленький рисовал с тенями, на малюсеньких клочочках бумаги. Я видел эти рисунки, тепло сохраненными его мамой, моей бабушкой. Отдали его учителю рисования, тот стал заставлять рисовать пирамиды и кубы - желание рисовать у отца пропало. В более взрослом возрасте стал заниматься спортом: гимнастикой, плаванием. Впоследствии, играть в водное поло, Поступил в Ленинграде в спортивный техникум.. Много у него было друзей-спортсменов Петр Мшвенирадзе, Бреус, Жора Харебов, Игорь Тер-Ованесян, Боря Лагутин, Семён Бойченко и много других. Прошу прощения у тех, кого не назвал.
В 1938 году отца призвали в армию в казачью танковую дивизию. Когда маршировали по станице, обмотки сползали, на что казаки кричали: «Эй, танкист, гусеница размоталась». Стал командиром танка. В 1939 году в феврале кинули в Финляндию, хотели бросить через Финский залив в тыл, но 12 марта было объявлено перемирие, и война закончилась.
Далее идут воспоминания его самого. В 1945 году вернулся с войны в Тбилиси, ходил между военкоматом и милицией. В одном месте не давали паспорт без военного билета, в другом военный билет без паспорта. Наконец его товарищ, работавший в военкомате, рискуя жизнью, выписал ему военный билет, после чего он мог прописаться и работать. Работал тренером по плаванию, научил тысячи людей плавать. Перед этой работой зарабатывал в Тбилисской академии художеств, работая натурщиком. Скульптор Гурам Кортзахия лепил с него Маяковского. Памятник стоит в музее В.В.Маяковского в Москве.
В 1948 году приехал в Москву с командой ватерполистов и познакомился с моей мамой, Морозовой Тамарой Михайловной (1928-1974). Родилась она в Старой Рузе. Каким-то боком приходится родней Морозовым, они были любвеобильными и прихватили её бабушку,
впоследствии выдав замуж. Мама до 1941 года училась в школе балета Большого Театра, но потом всё кончилось.
В конце 50-х годов отец по совету соседки тети Раи взял фотоаппарат и начал снимать, работал он с большой выдумкой. В штат устроиться ему было невозможно, мешал плен, но тем не менее благодаря таланту и упорству он много печатался в «Советском Спорте», «Москоу Ньюс», «Спортивных играх» и прочих изданиях. Мне с 5 лет рассказывал о войне, плене и собственной жизни. Впоследствии я привязался к нему: «Напиши!». Он взялся и на одном дыхании написал. Причём, слово в слово, как рассказывал. Я пытался напечатать, но один редактор мне сказал: «Подумаешь, воспоминания солдата». Им надо воспоминания генералов, а они одинаковы: «Если бы меня послушали, война бы закончилась 23 июня 1941 года». Спасибо Науму Ниму, который напечатал; жаль, я его не встретил при жизни отца.
Юрий Тутов, декабрь 2005 г.
Содержание
1. 22 июня 1941 года. Пятигорск
2. Плен
3. Первый побег из плена
4. Ржевские приключения
5. Вязьма
6. Побег из г. Нанси
7. Конец свободе
8. Тюрьма
9. Побег в пути
10. Полтора миллиона проклятий
«Свобода, Санчо, - это один из самых драгоценных даров, который дан людям, Ничто не сравнимо с ней: ни богатство, что хранит земля, ни то, что укрывают бездны моря. За свободу, так же как и за честь, можно и нужно рисковать жизнью. И напротив, рабство – самое большое несчастье, которое может постичь человека».
«Дон Кихот», Мигель Сервантес Сааведра
Не помню, с кем из ребят мы спешили к проходной, чтобы не потерять ни одной минуты свободы, а у меня, как отличного младшего командира, увольнительная была с 10 до 01 часа – пятнадцать часов свободы! Настроение праздничное, погода отличная, впереди приятная встреча со знакомой казачкой. Ровно в 10 ноль-ноль мы у проходной с увольнительными в руках, до воли два шага. И вдруг …стоп! Полнейшее разочарование, дежурный не выпускает нас в город. Невероятно возмущенные, суем свои увольнительные, но он объясняет нам, что это приказ дежурного по полку капитана Иванова (фамилия другая), а он был известным перестраховщиком: на всякий случай, чтобы его дежурство прошло благополучнее, без происшествий, как то: опоздания, пьянки, драки с кавалеристами и прочие нарушения, капитан уменьшал до минимума увольнения в город. Мне было совершенно непонятно: при чем дежурный офицер, если нарушитель не из его подразделения? Но дежурный пояснил: в 12 часов будете слушать по радио речь Молотова. Я, как всегда невоздержанный, разозленный крушением своих надежд, заявил: «еще успеем на политинформации (так назывались очередные 60 минут утренней тоски, во время которых нас пичкали сведениями из истории ВКПб и разными политическими бреднями. К сожалению, впадающих в спячку приводили в чувство немедленно) наслушаться Молотова, и так осточертели эти выступления». В те времена за это необдуманное заявление я мог поплатиться очень тяжко – тюрьмой или концлагерем. И вот я, наряженный и начищенный как на свадьбу, в «царских сапогах» с квадратным носком из кожи шевро и в офицерской фуражке, мечусь по лагерю , как тигр. Это было 22 июня 1941 года!
Наконец, в 12 часов, столпившись у репродуктора, мы выслушиваем ужасное сообщение Молотова «ВОЙНА!». Немедленно объявляется боевая тревога, получили новое обмундирование; вспомнил об этом незначительном факте потому, что не нашлось сапог моего размера и пришлось брать на номер меньше. Пришлось долго мучиться, пока не добыл свой размер. Танки и бронемашины заполнили боевыми комплектами патронов и снарядов. Экипажам выдали наганы, и опять моему экипажу не хватило одного нагана. Я был командиром бронюшки БА-6. Экипаж 6 человек, вооружение: пушка 45 мм, два пулемета Дегтярев танковый, один рядом с водителем, второй – спаренный с пушкой.
Отправились на фронт на второй или третий день, не помню. Много лет прошло после окончания второй мировой войны, и много забыто, вспоминаются кое-какие обрывки, да и писать я не мастер, если засел за чуждый труд, то как говорится «по просьбе трудящихся», а точнее по настоянию сына Юрия и друзей-журналистов.
То, что я лично видел, пережил и запомнил, - все здесь – выдуманного нет ни одного эпизода. Где уж тут выдумывать, когда истинного события нет умения, как следует, литературно изложить на бумаге. Фильтрацию я проходил в Будапеште, в 122 проверочно-фильтрационном лагере. Мной было пройдено более 20 различного ранга лагерей: концлагерь Терезин, штрафные команды, тюрьмы, простые лагеря и т.д. Совершено несколько побегов – и поэтому много перемен мест заключений. Но когда допрос доходил до побегов, это событие майор КГБ не записывал, как я ни настаивал. Закончив допрос, листов 5; майор предложил подписать протокол, но я, несмотря на угрозы, категорически отказался и подписал только тогда, когда он прибавил в конце всего три слова «совершил 4 побега». Теперь, когда я закончил свой рассказ, у меня получилось пять побегов. Получилось какое-то «перевыполнение плана побегов», за что прошу меня извинить и отнести этот дефект за счет недостатков памяти. Это единственное несоответствие в рассказе.
На фронте наша бронюшка БА-6, заслуженно прозванная полковыми остряками «гроб с музыкой», в составе танкового разведполка была при штабе дивизии. На вооружении – пушка 45 мм и два пулемета, экипаж четыре человека, командир - Тутов – младший сержант. Общий вес около семи тонн, и поэтому прозвище вполне при 40-сильном двигателе подходило.
Стояли мы недалеко от передовой, в лесу. Однажды связист оставил свой мотоцикл около моей машины, а сам отправился в санбат на свидание к медсестре. Я, большой любитель быстрой езды, сел на него (на мотоцикл) и помчался по лесной дороге. На опушке она резко поворачивала влево и подымалась по крутому холму. Я лихо взлетел наверх, круто развернулся и, газанув, рванул вниз. Перед поворотом хотел притормозить, ищу тормоз, и на обычном месте ничего не нахожу, а скорость большая, думать некогда! Сосны с громадной быстротой увеличиваются в диаметре, в последний момент вспоминаю про торможение двигателем и быстро сбрасываю газ, и все это происходит при входе в поворот так, что я почти лег на землю! Тут я газанул снова, мотоцикл взревел, и мы помчались. Но на дорогу, расставив руки, выскочил мой командир взвода. Его перевели к нам из пехоты, звание младшего лейтенанта он получил после 15 лет сверхсрочной службы в кавалерии, в танковых делах не разбирался, и фактически взводом, особенно в разведке, командовал я. Поэтому авторитета у нас он не имел, и я, еще прибавив скорость, принудил его отскочить в сторону. На обратном пути возникла другая фигура с поднятой рукой, - это был комиссар полка. Я остановился.
Где взял мотоцикл? – Я сказал. Через 20 минут пришел старшина и приказал сдать бронемашину башенному стрелку Дыненко, моему воспитаннику, а я побрел на передовую в пехоту в разведроту как штрафник. А тормоз я не мог отыскать потому, что мотоцикл был немецкой марки, устройство мне незнакомое.
В разведроте нас измучили. В ее составе были: командир роты, политрук, старшина, сержант, я и два солдата: остальные погибли. Ночью мы ходили в разведку под командой старшины, «высший комсостав» спал. Утром пару часов донимали политинформацией, затем гнали на завтрак (пара км). Затем какие-то занятия, только прикорнешь поспать – обед, а там – вечер и опять в разведку. Наконец, через неделю нашего старшего политрука куда-то забрали для воспитания боевого духа у бойцов или что-то в этом роде, я уже забыл эти стандарты, а еще через пару дней мы узнали, нашего бывшего воспитателя за бегство с поля боя трибунал приговорил к расстрелу! Еще через день нас, ввиду громадных потерь, сняли с фронта и отправили на переформировку. Наконец, мы попали под горячий душ после трех месяцев и получили чистое белье. И здесь была проявлена наша традиционная «забота о человеке»: раздевались мы в одном месте, метров триста голяком по снегу бежали к душу, после душа – опять три сотни до чистого белья, и последние триста – уже в белье – за обмундированием: и все это в мороз босиком.
После формирования комбат произвел смотр своих солдат. Подойдя ко мне, он увидел немецкую винтовку, которую я взял во время разведки, потому что она короче нашей, и с ней удобней было ходить в разведку. «Что это за безобразие? Советское оружие не нравится? К 13 ноль-ноль чтобы явился с советской винтовкой! Иначе передам в трибунал». Приказание – явно невыполнимое – мы находились в 0 км от фронта, да и там найти винтовку было сложно. Просил я отсрочить доставку оружия, но получил отказ. Пошел расстроенный к своему другу Косте Македонскому, еще по Тбилиси, тоже бывший спортсмен-боксер. На фронте он служил связистом и разъезжал на «ЭМКЕ» (легковая машина на 5 человек) с радиоаппаратурой. Прислонился к машине и стою с унылым видом. Костя спросил, в чем дело; я рассказал. Ни слова не говоря, он подымает заднее сиденье и вытаскивает нашу родную, советскую трехлинейку. Ура! – я спасен – ведь трибунал давал две меры наказания: штрафбат и расстрел. А бедный Котик так домой и не вернулся, долго я еще ходил, по возвращении в Тбилиси, к родным справляться, но так мы и не дождались его возвращения.
Я попал в пехотный батальон, по-моему, 100 или 101 дивизии, где-то в районе Смоленской области. Мое отделение, где я был командиром, назначили в караул, но меня скрутила язва желудка, и ребята пошли в караул без меня. Вдруг ночью раздался крик: «Подъем! Тревога!». Я вскочил, ребят – нет. Взваливаю на себя имущество: пулемет ДП (Дегтярев пехотный), ящик с пулеметными дисками, вещевой мешок с гранатами-лимонками и противотанковыми, плюс мое вооружение, пристраиваюсь к моему батальону и иду, забыв о боли. Нагрузка чувствительная - пуда три. Пёрли в темноте пешком до машин километров восемь-десять, а может быть, и больше. Вдруг, к моему величайшему удивлению, в этой безалаберщине и неорганизованности, да еще ночью, я прямиком натыкаюсь на грузовую машину с ребятами моего отделения! Уселись и поехали на восток. Пошел слух, что нас снимают с фронта и повезут в Иран. Но, проехав километров 50-60 (все цифры чрезвычайно примерные), резко повернули на север и еще махнули какое-то количество вёрст. Начал сереть рассвет. Нас выгрузили, провели мимо какой-то станции, где стояла цистерна со спиртом, а кругом стояли красноармейцы, простреливали её, подставляли посуду кто какую мог, пили и тут же, опьянев, валились на землю.
Мы шли мимо, пока еще с нами были средние командиры. Завели нас в перелесок, два батальона – 5-ый и 6-ой, и скомандовали: «5-ый батальон роет первую линию обороны, а 6-ой - вторую».
После этого все наши средние командиры куда-то испарились. Нет никого, хоть лопни! Мы и не стали ничего рыть, так как не знали, откуда ждать противника, да и указание было настолько непонятное, что о рытье не могло быть и речи.
Да, вспомнил интересную подробность о боевом духе, царившем у нас в батальоне. Я нес две противотанковых гранаты, а лимонки кому-то отдал. Подзываю двух рядовых из моего отделения и поручаю им нести гранаты. Это были „приписники“ лет за сорок, а они мне: А що я буду робить?». Я говорю: «Вот эту штуку дёрни и бросай под танк» - «Да я не хочу». С трудом заставил взять гранаты. Не прошли и 600 –700 м., как они их выбросили. Разбираться на марше некогда было. Сообщить «верховному» командованию, я имею в виду командира батальона или роты, значило подвести ребят под расстрел! А я не мог этого сделать, хотя рисковал за укрытие преступления подвергнуться той же участи, что и провинившиеся. Что я мог сделать? Я их видел первый раз, как и они меня.
Наши отделения были разбросаны в лесу. Посоветовались с младшими командирами, находившимися вблизи. Решили собрать всех. Нашли старшин и старших сержантов (замполитов с четырьмя звездочками не было – эти, как правило, чуть что - лезли в щели). Устроили военный совет». Решили: примерно десять отрядов послать в разные стороны в разведку. Сидим, ждем результатов разведки. Тишина в нашем лесу. Временами с разных сторон слышны редкие выстрелы. Над нами летят боевые эскадрильи немцев – на восток и обратно – на запад. Наконец, начали возвращаться наши разведчики и докладывают: «Видели немцев – идут сплошным потоком по дорогам и на машинах, и пешком, на телегах, велосипедах, лошадях…». Разведку мы послали по радиусам в разные стороны. Тогда решили идти и прорываться в том направлении, откуда нас привезли - это примерно на юг. Я иду к своему отделению и командую: Взять вещи, за мной – марш!» Но мои «бравые Швейки» вместо исполнения моей команды преспокойно берут винтовки наизготовку, направляют на меня и заявляют: «Ты иди куда хошь, а нас не тронь!». Вот я и пошел в одиночестве, думаю: пристрелят они меня или нет. Боялся пули в спину, но добрые солдаты пожалели меня. Прекрасная осенняя погода, даже птички пели. Только кое-где вдалеке отдельные выстрелы. Тропинка постепенно спустилась к речушке: справа от меня край обрыва с густым кустарником, слева – речка – и бревно через нее. Вдруг у меня потемнело в глазах, и я упал. Через мгновение открыл глаза и увидел немцев. Один быстренько сдирал с меня серебряный значок «Готов к труду и обороне, 2-ой ступени», другой – мои несчастные треугольники, удостоверяющие принадлежность к комсоставу, третий шарил по карманам. На мою беду, у меня были немецкие подсумки. Когда ходил в разведку, снял с убитого немца.
Они были плоские, для разведки очень удобные. Наши – грубые и широкие, а когда ползешь, цепляешься за землю. Немцы схватились за подсумки и говорят: «А-а…, немецкий зольдат бум-бум...» Но обошлось. Я сказал: «Война! Немецкий – русский бум-бум, а русский – немецкий бум-бум. Мое красноречивое выступление убедило немцев, и меня оставили в живых. Оказывается, они сидели в кустах у края берега речки и ели. Услышали шум шагов и двинули меня чем-то по голове. А я был без каски, в пилотке. Затем меня вывели на дорогу и я увидел, что наши разведчики действительно говорили правду: просто страшно было смотреть на этот мощный поток машин, орудий, танков, велосипедов, повозок и пеших немцев, стремящихся на восток. А тут еще вдали мы увидели (нас было человек пять, куда меня присоединили), как на наши бомбардировщики, пять-шесть штук, налетели мессершмитты, и один за другим уничтожили. Тяжко было смотреть на гибель наших летчиков. Еще подвели наших ребят, и стало нас больше. Вдруг видим, в лесу вдоль дороги, буквально в трехстах метрах, а, пожалуй, и ближе идут штук пять танков КВ. Ну, думаю, сейчас свернут на нас, и мы убежим. Раздались лающие команды, и мы увидели действия немцев наяву, а не в кино. Никакой паники, сейчас же развернули орудия, пулеметы, людей фронтом к танкам, пустили ракеты. Но танки прошли и крылись в лесу, а с ними и наша надежда на освобождение. Только удивительно: почему они не напали на фашистскую колонну? Ведь КВ для этой группы войск были неуязвимы, и танки могли бы хорошо «поутюжить» немцев.
Нас погнали на запад. Кормежки никакой. Колонна становилась длинней и длинней. Через два-три дня слабые стали отставать. Солдаты подталкивали стволами автоматов. Кое-кто собрался с силами и брел дальше, а тех, кто уже не мог двигаться, солдаты пристреливали. Прямо приставит автомат к голове, нажал крючок и пошел дальше, даже не вздрогнув, не выразив негодования, злости. Ничего. В то же время, если крестьянки давали нам какую-то еду, немцы не протестовали. Ночевать нас загоняли по избам. В один из таких привалов хозяин избы оказался участником Первой мировой войны и был в плену. Долго его осаждали вопросами, как и что, в каких условиях они жили в те времена. Обрадовать он нас не обрадовал, рассказал таких страшных вещей о голоде, обращении с пленными и смертях от голода и болезней. Ну, кто из нас пограмотней был, и не ожидал, конечно, ничего хорошего от плена, а пережили мы еще худшее впоследствии. Долго еще тянулась эта пресс-конференция, и наконец, вопросы иссякли. Мужичок, - а он в прямом смысле был мужичок, - с бородкой, стрижкой «скобкой», внимательно посмотрел на нас. Сидели мы очень тесно и на лавках, и на полу, и на печи, я – где-то в середине; и вдруг он обвел нас взглядом, указал на меня и сказал: «Не знаю, ребята, как вы, а вот этот останется жив». Это предсказание буквально меня потрясло и запомнилось на всю жизнь; и каждый раз, как только я выкарабкивался из очередных объятий смерти, я вспоминал этого старика.
На пятый или шестой день голодных и смертельно уставших, нас загнали ночевать в очередную избу, и я, несмотря на всю свою выносливость, начал сдавать. Кое-как я взобрался на горячую русскую печь и свалился там в мертвом сне. Утром проснулся, чувствую: болят бока. Когда посмотрел, оказывается, спал на поленьях, положенных для просушки! На всем теле у меня остались глубокие борозды. Чувствую, и с ногой что-то неладно. Закатил галифе, а у меня внизу голени вздулся громадный пузырь от ожога. Вот это был сон! До сих пор виден шрам. Мы так уставали, что идя в строю, дремали, облокотившись друг на друга. И то, что раньше я читал в книгах о том, что спали на ходу, и считал выдумкой Серафимовича в «Железном потоке», оказалось правдой.
В этот вечер, пройдя обычные 40-50 километров, нас загнали во временный лагерь: два-три сарая, огороженные проволочным однорядным забором. К этому времени нас сильно мучил голод. В сарае была не обмолоченная рожь, и мы стали ее кое-как обмолачивать и есть. Утром увидели нацизм во всей его первозданной красоте. Нас выстроили в одну шеренгу. Впереди стоит какое-то немецкое начальство и русские полицаи. Вышел переводчик и закричал: «Жиды и комиссары, выйти из строя!». Нашлось несколько смельчаков, которые подчинились команде. Их тут же начали избивать резиновыми дубинками и заставили до изнеможения бегать вдоль забора кругом лагеря. В это время в лагерь заехала немецкая полуторка, из нее вывалился толстенький, кругленький штабс-фельдфебель, подошел к переводчику и что-то сказал. Переводчик заорал: «Автомеханики, два шага вперед!». Я подумал-подумал и решил выйти. Все-таки два года прослужил недаром в танковой части, да еще до армии год работал в гараже помощником механика. Народу вышло человек тридцать. Фельдфебель прошел по ряду и забрал шесть человек, скорее всего, забрал, кто понравился – в это число попал и я. Нас посадили в кузов машины и повезли. Приехали в какую-то деревню, подвели к избе. Из нее вышел немец. Уж его-то нельзя было спутать ни с какой другой национальностью. Выглядел он лет на 50. Высокий, представительный, с кайзеровскими усами, аристократического вида. Что-то с приятной улыбкой сказал переводчику. Тот перевел: «Господин главный врач госпиталя сказал: вы будете работать у нас в госпитале и, если будете работать хорошо, мы будем вас кормить». Тут мы заулыбались, после недельной голодовки это было очень приятно слышать: вот, думаем, хороший человек. Однако, быстро наступило сильное разочарование. После первого предложения прозвучало: «А если будете лентяйничать, мы вас расстреляем!». Кто их знает, какие у них будут требования? Первое время я очень переживал неволю, ходил злой, что так в общем, глупо попал в плен. Конечно, наружно свое самочувствие я скрывал во избежание неприятностей. Принял неправильное решение - не учить «сволочной» немецкий язык! Наверно, немцы, если бы узнали о моем решении, очень расстроились бы, узнай, конечно, такую решимость об изучении немецкого языка, уверен, это было бы очень обидно для них, пожалуй, это бы отразилось на их боеспособности! Жаль, что и не посвятил их в свои планы. Так и ходил я букой. Двоих ребят взяли на кухню, а остальные – кто куда пошлет; камеру залатать, мелкий ремонт автомашины произвести и т.д. Был у нас парень из Москвы по имени Сергей, довольно хорошо владевший немецким языком, и я, видя отношение немцев к нему, постепенно стал убеждаться в своей ошибке – ему знание языка помогало. А тут иду как-то по деревне мимо разгромленной школы и вижу валяется раскрытый учебник немецкого языка: на одном листе портрет Карла Маркса, а под ним подпись. Я заинтересовался: что там? Оглянулся, не смотрят ли немцы? - быстро схватил книгу, спрятался в укромном месте, кое-как перевел, что-то вроде «знание о языке врага - это лишнее оружие против врага». И с этого дня, обогатившись знанием марксизма, я стал изучать ненавистный до сих пор язык. Память была у меня великолепная, скоро я обогнал Серегу и стал вести беседы самостоятельно. Думаю, кроме памяти, немалую роль в овладении языком сыграло мое нахальство. Я беззастенчиво и безбожно, перевирая слова, пытался разговаривать с немцами. Они и подшучивали, слушая мой ужасный немецкий , но добросовестно поправляли мои ошибки, и постепенно я улучшал свои знания.
Конечно, попасть на работу в немецкий госпиталь в те тяжелейшие времена, когда тысячи умирали от голода, было огромным счастьем для нас. Ведь в лагере были ужасные условия, тем более они еще не были оборудованы, спали в бараке, без отопления при 40 градусах мороза и плюс жуткий голод. Не надо думать, что в оборудованных лагерях было хорошо, но, по крайней мере, хоть на голову не капало, а самое главное – наши немцы были медики, и я думаю, поэтому обращались с нами гораздо мягче, чем охрана лагерей. Общих карателей.
Вместе с госпиталем мы ехали на восток. Ехали в автобусах, мерзли здорово, но на ночевку устраивались в избах. Однажды встретилась гигантская колонна пленных – затрудняюсь сказать точно длину, но мне казалось, не менее 10-12 км. Это было ужасное зрелище: голодные, в одних шинелях, а морозы были сильные, брели они на запад. Если встречалась убитая лошадь, на нее накидывалась голодная толпа, и не успеет конвой подбежать, как лошадь разорвут на части. Несколько часов шла колонна мимо нас. Упавших пристреливали. Не доезжая Сычевки, мимо нас промчался товарный поезд, составленный из открытых платформ. На них стояли наши военнопленные вплотную, плечом к плечу, и это при морозе 20-30 градусов! К концу пути приезжали промерзшие трупы. На исходе дня мы прибыли в Сычевку, место расположения госпиталя. В Сычевке немцы заняли центральный квартал города с лучшими домами. Нам отвели большую комнату с печкой. Для госпиталя, штаба и других своих служб, конечно, заняли лучшие помещения. Работы у нас было мало. Нас это обстоятельство не очень волновало, хотя и привело впоследствии к неприятному окончанию, а нашу четверку за ненадобностью сдали в лагерь, двоих оставили на кухне. Все же примерно около двух месяцев, самый тяжелый период, мы провели в тепле и не умирали от голода. Вначале мы здорово мерзли, но через пару дней я нашел выход. Поблизости был дровяной склад, куда ежедневно немцы подвозили дрова, а выгружать их приводили десятка три пленных из лагеря. Я обычно, сколько было у меня возможностей, старался выглядеть опрятней, а здесь же отстегивал хлястик шинели, распускал свой буденновский шлем и присоединялся к работающим, только с одной разницей - они носили дрова налево в склад, а я – направо, поближе к своей «квартире». В результате такой плодотворной деятельности у меня скопился целый подпольный дровяной склад. Встретился я с штабс-фельдфебелем, привезшим нас из лагеря, вот уж у кого совершенно не было ничего фашистского! Добрейший, культурный и вежливый мужчина, очень похожий на мистера Пиквика. Мы подружились с ним. Объединяла нас и общая болезнь – язва желудка. Я стал таскать ему дрова. В благодарность он угощал меня куриным бульоном. Так на почве общего заболевания и замерзания завязалась дружба. В его квартире была русская печь, постепенно я ее завалил дровами до потолка. Пришел к нему унтер-офицер, как увидел он деревянную эту роскошь, буквально остолбенел, и стал просить меня снабдить и его топливом. Потом появились еще клиенты. Все они одаривали меня различными подарками, и я мог угощать своих ребят. К сожалению, эта сравнительно сытая жизнь скоро прекратилась – нашу четверку бездельников сдали в Сычевский лагерь, а оттуда забрали в команду по очистке дорог от снега. Вот здесь мы хлебнули горя сполна. Недели две хлеба не давали, варили из картофельных очисток (не мытых) какую-то страшную баланду, и по черпаку, раз в день, давали. Потом стали давать эрзац-хлеб - на сорок человек двухкилограммовую булку. Она содержала: древесные опилки, желудевую муку, костяную муку, отруби, немного настоящей муки. Так как 50 грамм хлеба, да еще не настоящего, для удовлетворения нашего волчьего аппетита не имели значения, мы рассаживались по пять-шесть человек и разыгрывали наш жалкий паек в карты, в «очко». Кто был послабее духом, те молниеносно проглатывали свои порции. Все это мы могли выдержать во-первых, по молодости, а во-вторых, старые внутренние запасы организма еще не были израсходованы.
На работу нас водили группами по двадцать человек – по два конвоира на группу. Выводили примерно после 9 часов, когда совсем рассветало, а кончали после, наверное, 16 часов. Вернее, мы работали до 15 часов, а возвращались в деревню до наступления темноты. Наши конвоиры были замечательные немецкие (2 человека) ребята, и обращались с нами не как враги, а как друзья. Мы почти ничего не делали; так, ковырялись в снегу помалу, создавая видимость работы. Вначале, правда, дичились, а через пару дней начали налаживаться товарищеские отношения. Один из них по наружности был похож на чистокровного, стопроцентного грузина. Я все время говорил ему «ты грузин».
Он, конечно, смеялся, а я ему говорю: «слушай, почему споришь? Ведь я тебя много раз встречал на Земле (это у нас в Тбилиси под таким названием был кусок проспекта Руставели), ты там стоял с ребятами. В самом начале нашего общения наши сторожа о чем-то пошептались, а потом «грузин» меня спрашивает: «какой у вас национальный гимн?». Я этих ребят еще не знал, и поэтому подумал, что тут таится какая-то провокация, и начал строить из себя «дурачка» – да я не знаю, да я - не помню. Конечно, они мне не поверили и продолжали приставать и наконец, сами сказали «интернационал». И вдруг последовало совсем фантастическое предложение, чтобы мы исполнили наш гимн! Ребята спросили меня, что хотят солдаты? Когда я им объяснил, какое нам предъявляют требование, у всех вытянулись лица, все почувствовали провокацию. Я сказал, что гимн мы не знаем и вообще петь не умеем.
– «Тогда мы отсюда не уйдем, пока не споете! Мы одеты тепло, и сможем стоять долго». Минут пятнадцать мы простояли и стали замерзать; когда мы работали, хотя, как говорится не бей лежачего, но все же шевелились, и нам было теплей; а тут без движения совсем холодно. «Грузин» спрашивает:
-Долго будете молчать?
-Мы не знаем слов! – отвечаю.
-Не выдумывайте! Кто поверит, что солдат не знает свой государственный гимн!
Я говорю:
-Ребята! Черт с ними, что будет, то будет! Споем!
Уж как мы вели этот несчастный разговор, представить очень трудно, но вели. И мы запели. Что это было за исполнение, и с каким настроением пелось, легко представить – кто в лес, кто по дрова! Наверное, компания пропойц исполнила бы лучше. Поем и ждем - сейчас начнут стрелять! Пропели два куплета и замолчали.
- Гуд, сказал «грузин».
И мы пошли в деревню. После этого «концерта» художественной самодеятельности Н-ской пленной команды наши отношения стали совершенно товарищескими. И конечно, это отношение как-то смягчало и наши моральные переживания, и голод, и холод.
Как-то смотрю, винтовка у партнера «грузина» грязная и ржавая:
-Эх, вот вы говорите, наша армия самая дисциплинированная, а винтовка на что похожа? Да у нас, в Красной Армии за такую грязь кучу нарядов можно было бы получить!
-А ты что думаешь, немецкий солдат – дурак? Нет! На случай проверки у меня в избе есть другая винтовка в полном порядке, чистая и смазанная! А это – черновая, на каждый день таскать в наряд.
Зашел у нас разговор - вернее, полусерьезный, шуточный спор: чей солдат лучше – немецкий или советский? Мы себя расхваливаем, они – себя (и, кстати, не укоряли нас за то, что мы попали в плен). Говорили о знании техники, оружия, строевой подготовки. Дошла очередь до стрельбы, тут уж я не выдержал: в полку я был лучший стрелок из нагана, винтовки, пулемета и пушки 45 мм. Мы выполняли стрелковые задачи из винтовки, ручного пулемета, нагана. Стреляли из танка. Много было разных задач, и все я выполнял сверх отлично. После каждой стрельбы в ленкомнате (Ленинская комната) вывешивалась «молния» - плакат с моей фамилией и результатом, печатали информацию и в дивизионной газете. Правда, однажды я не выполнил упражнение, но это я совершил умышленно. Незадолго до стрельбы был опубликован указ – младшим командирам служить 3 года. Я решил: буду стрелять плохо, меня выгонят из полковой школы, и я через 2 года вернусь домой! План был составлен гениальный, да не на тех я напал. Таких хитрецов они видели - перевидели! И вот я сижу в танке, смотрю в оптический прицел (всё тогда было крайне примитивно), прицеливаюсь в самый угол мишени – мне все же было интересно: попаду или нет? Конечно, не попал в мишень, зато после стрельбы попал прямо, безо всяких субординационных проволочек к комиссару полка. Получил хорошую взбучку:
-Ты что, нас за дураков считаешь? Сколько стрельб выполнил сверх отлично, а как указ вышел, сразу стрелять разучился? Не будешь стрелять отлично, отправим в дисциплинарный батальон к вам в Грузию, в Вазиани. А потом вернешься доканчивать службу. Это меня не устраивало, и я опять начал стрелять отлично. Правда, ещё раз согрешил! Был у нас курсант, кажется, Дарсавелидзе, точно не помню, парень был что надо: высокий, стройный; в город выйдем – ни одна девчонка не проходила, чтобы не оглянуться. Да и по всем видам были дела неплохие, кроме стрельбы: еле на тройку вытягивал. Выполнили мы однажды очень трудную стрельбу, буквально всем взводом, на отлично. Об этом доложили командиру дивизии генерал-майору Кириченко. На другой день он приехал нас проверить. Вызвали меня, Дарсавелидзе и еще 2-3 курсантов. Первым поехал наш грузин, отстрелял, вылез из танка, строевым шагом подошел к генералу и лихо отрапортовал об окончании стрельбы. Из окопа сообщают «10 попаданий». Генерал говорит: «10 суток отпуска! Впервые такой результат!»
А я вчера дал тринадцать пробоин! Ну, думаю, сегодня не меньше 15 должен дать! Вернулся со стрельбы, доложил не хуже своего друга, а из окопа сообщают:
-О попаданий (ноль попаданий!).
Что говорить, расстроился ужасно. Ведь в те времена отпуск давали в редчайших случаях, а я упустил такую возможность. Правда, на этот раз никто из начальства даже простого замечания не сделал, и генералу сказали обо мне как о снайпере. Поняли, что я, говоря спортивным языком, «перегорел».
Спорили мы с немцем, спорили, пока я не предложил для решения, провести матчевую встречу. Они отказались вначале, а потом «грузин» посмотрел – деревня далеко – и решился, хотя ему могло сильно нагореть, а возможно и нет. У них другие понятия о поведении. Кто-то из ребят побежал, метрах в 40 воткнул лопату вверх штыком, и мы по разу выстрелили. Победила команда СССР. Болельщики, 100%, то есть все 19 (не считая меня), шумно меня поздравляли. Ну, а немцы не очень расстроились, посмеялись и всё. Идем с работы, и вдруг с ужасом обнаруживаю потерю ложки! Ведь это предмет личного «вооружения» пленного. Кроме ложки туда входит котелок, нож (при обыске немцы иногда отбирали, но вообще не строго следили, и редко можно было найти пленного без ножа). Все эти три предмета были самыми необходимыми. «Грузин» увидел мою озабоченность и спросил меня, в чем дело. Я объяснил. "Ерунда", - изрек он – «сейчас в деревне зайдешь в любой дом и попросишь ложку». Я же не был так уверен. И когда я, зайдя в дом, изложил свою просьбу, причем подчеркнул, что мне можно дать старую ложку, отслужившую свой срок, в ответ баба захныкала:
-Да нет у нас лишней ложки!
Я долго её упрашивал, но безрезультатно. Наконец, немцу наверное, надоело ждать меня и он вошел в дом:
-Ну, в чем тут задержка? Не можешь выбрать никак ложку получше?
Когда я объяснил ситуацию, он был поражен:
-Как? Ваши люди и жалеют такой пустяк? Не хочет помочь своему солдату? И он подошел к буфету (в ужасно жалком состоянии), выдвинул ящик – а там по крайней мере полсотни ложек! «Грузин» схватил одну и дал мне. Я уж не говорю о качестве этой ложки. И я таким образом стал причастным, наряду с оккупантами, виновным в ограблении населения. Забыл в реестр комплекта нашего «вооружения» внести вещмешок и сумку от противогаза: они служили нам для хранения, а также для транспортировки пищевых продуктов, как-то брюквы, кормовой и обычной свеклы, картошки: всего другого, что удавалось укр… то есть экспроприировать. Долго ещё возмущался и удивлялся немец жадности этой тетки. Просто невозможно было описать, как нам было стыдно за поведение нашей соотечественницы - так осрамила, можно сказать, весь народ за пустяк!
Первый побег из плена, 1941 – 1942, зима
Зима 1941 – 42 года. Нахожусь в команде по очистке дорог от снега в какой-то деревушке. Паек ужасающе мал. Вначале «питали» нас баландой, похоже, отобранную от свиного рациона, потом начали давать хлеб (подождите радоваться), булку весом 2 кг на…40 человек. Хлеб состоял из смеси каштановой, желудевой и еще каких-то примесей и, конечно, немного муки. Желудок у меня болел, и, если я не сдерживался и съедал свой паек сразу, то через несколько минут меня рвало. Поэтому я уничтожал его очень медленно и крохотными кусочками. А еще мы разделялись на группы по 5-6 человек и разыгрывали свои пайки в карты – в очко. Правда, не у всех хватало силы воли перебороть муки голода рискнуть и, вытерпев до конца игры, проиграть и остаться у «разбитого корыта». Поэтому большая часть не принимала участия в этих мучительных испытаний играх.
Около 9 утра нас выгоняли на работу. Солнце ярко светит, небо голубое, кругом хвойные леса. Под ногами скрипит серебристый снег, настоящий курорт. Одна беда – ужасно хочется есть!
Но как только возле меня начинаются разговоры на тему о еде, я сейчас же ухожу подальше от этих «гурманов». Но сегодня развернулись неожиданные события. Из изб выходили солдаты вермахта и усаживались в деревенские розвальни (сани) для продолжения пути на восток. Впереди этого обоза стояли легковые сани с хорошим рысаком в упряжке. Сани были загружены с верхом. Ничего не предвещало бури. Вдруг… Что это? Из леса раздалась стрельба из ружей и пулеметов, кругом рвутся мины. Часто нам приходилось читать и видеть в кино, как в этот момент неуклюжие и трусливые фашисты в ужасе разбегались и прятались от метких пуль кто куда, а партизаны освобождали Н-ский населенный пункт. Здесь все было по-другому. По крайней мере то, что я успел увидеть. Офицер прокричал какую-то команду, солдаты моментально развернулись в цепь, немецкие пулеметы открыли огонь и завязался бой. Меня заинтересовало другое – более главное обстоятельство: внимание всех было обращено на бой, и я решил использовать удобный момент в свою пользу - не торопясь, спокойно я подошел к передним саням и дернул за вожжи; конь пошел, я иду рядом, а сам посматриваю назад, вижу, вроде все в порядке, все наблюдают главные события, назад никто не смотрит, многие попрятались, тогда я взобрался на сани и, ударив коня кнутом, поехал вон из деревни. Решил: если начнут кричать, попытаюсь объяснить, что конь понес, а я хотел его остановить. Конечно, я не был уверен, что эта выдумка спасет меня, но лучшего не придумал. Итак, можно с натяжкой считать, что я свободен! Но, что ждет меня впереди? Я еду по проселочной дороге в неизвестность. Хлестнул коня, и мы помчались. Мороз градусов 25, но я одет тепло и не мерзну. Еще помогает закалка. Много лет провел на воздухе и в бассейне, а когда играл в водное поло, часами не вылезали из воды. В то время зимних бассейнов у нас не было, и мы не знали теплых раздевалок и горячих душей! Как назло долго не было поворотов вправо или влево, и приходилось ехать вперед. Хорошо, что никто не встречался. Проехал две деревни, на улицах – ни души. Стало темнеть, да еще появились густые облака. За поворотом дороги показалась деревня, вроде побольше предыдущих. Кто там? Вдруг немцы! Жуткое самочувствие! Ехать назад нет никакого смысла. Могу попасть к хозяину саней – живого места не оставят, а скорей всего живым не оставят. На голове у меня знаменитый шлем «буденовка», шинель серая – на спине две буквы « SU », пожалуйста! Дорогие немцы: вот он – я! Забирайте! Шишку в шлеме я затолкал в средину, чтобы шлем стал хотя чуть походить на «дойче мюце».* Деревня пустынная, радуюсь: проскочу! И вдруг, вижу: навстречу идет солдат, скорчился, бедняга, на бровях иней, шинель тонкая – не греет. Наша русская - намного теплей. Вряд ли он что-нибудь видел впереди. Проехал я мимо благополучно. Но на всякий случай все же пробормотал сквозь зубы «хайль», и руку поднял с фашистским приветствием. Думаю, черт его знает, а вдруг покажется ему подозрительным, что не поприветствовал. Не поднимая головы, немец ответил, и мы разминулись.
Я ликовал, номер прошел. Забыл упомянуть: на санях лежали две немецких заряженных винтовки – я проверил. Вдруг слышу рокот немецкого, летевшего не очень высоко, самолета. До околицы оставалось 100-150 метров. Но рано я торжествовал, очень даже рано, предстояло еще одно испытание моей нервной системы. Влево от меня, от дороги в 40-50 метрах стоял большой бревенчатый дом, одноэтажный, может, бывший сельский совет с довольно вместительной открытой терраской. Вдруг открывается дверь, и из избы вываливается человек 8-10 солдат, еще теплых, закуривающих сигареты и оживленно болтающих. Я не шевелюсь, сохраняю спокойствие, надеюсь проскочить, но это не помогло бы. Один из солдат увидел меня, толкнул соседа, все оживились, очевидно, готовясь принять меры к задержанию. Решаю: как только начнут энергичные действия, ложусь на сани, ударю коня и открою огонь по немцам. Стрелок я был отличный, Возможно, смогу уйти, если у них нет транспорта. В это время гул самолета усилился и добавился вой летящей бомбы, и она попадает прямо в дом! До меня долетают обломки бревен и досок, но обошлось благополучно. Конь с испуга от сильного звука взрыва помчался, развив рекордную скорость, а я смотрю на звезды бомбардировщика и не верю своему счастью. Все это событие от встречи с солдатом произошло за 22 с половиной минуты. Наверное, возвращался с задания, летел низко, осталась одна бомба, видит: солдат едет (немцев он не мог видеть, они были в укрытии), решил израсходовать на меня, а попал, куда надо. И здесь первый, кажется, раз я вспомнил предсказание на третий день плена старика-ветерана первой мировой бойни, тоже побывавшего в плену, который, оглядев внимательно всю нашу компанию (нас загнали к нему в избу на ночевку), заявил: «не знаю, как вы, ребята, а вот он – и указал на меня - останется жив». И его слова оправдались, несмотря на то, что я совершил еще три побега, да еще, плюс к этому, имею несдержанный язык.
Наконец, идет ответвление дороги вправо, колею видно еле-еле, пустынная, заброшенная дорога. Быстро темнеет. Кое-где стоят заваленные снегом, видно брошенные немецкие фуры. Смутно вижу несколько избенок. Подъехал к одной. В окнах темно, стучу в дверь. На всякий случай, держу винтовку наготове. Вышел мужик средних лет. Спрашиваю: «Ты кто?» - «Я – староста». Ну, думаю, - попался (старост назначали немцы). Я растерялся и, не найдя ничего лучшего, в стиле политработника, грозным голосом спрашиваю: «Но ты остался советским человеком, не продашь меня? Я бежал из плена, и меня нужно спрятать»- «Нет, не продам!». Этот разговор велся совершенно напрасно, если бы он захотел продать меня, то за те три недели, которые я там прожил, он имел полную возможность это совершить.
Не теряя времени, коня отвели в дальний, заброшенный сарай, сани разгрузили и спрятали на хозяйственном дворе, забросав их разным хламом. Когда мы разобрали мои «трофеи», они оказались неплохими: новые солдатские ботинки, мужские новые костюмы, новое белье, сигареты, табак и другое имущество. Кроме «барахла» были подробнейшие карты, нам, советским, о такой роскоши и не мечтать. Мы ходили в разведку вообще без карт. Все равно, что на вечеринке в жмурки играть. Еще были разные документы, Ну, не дай Бог попасть в руки командиру части! Все, что было из одежды, я раздарил хуторянам: табак, сигареты - старикам, правда, им курево не понравилось - слабовато, «нам бы махорочки». Я обещал в следующую экспроприацию добыть махорки. Прошло около трех недель в хуторе Барки. Однажды пришла советская разведка, и командир приказал собираться и уходить с ними, но в этот момент прибежал солдат и что-то доложил командиру, и они поспешно ушли. Уже на ходу (они были на лыжах) командир крикнул: «М« вернемся!». Прошло несколько дней, из соседней деревни прибежали мальчишки и докладывают мне: «иди по дороге на северо-восток, там наши войска».
За время жизни на хуторе я заметно поправился благодаря заботе жителей обо мне. Девчата связали шикарный шарф и две пары варежек из разноцветной шерсти. Хуторяне подарили теплое пальто, шапку, валенки, и я оказался одетым с ног до головы в гражданскую одежду. Только я не захотел расставаться с военной гимнастеркой, из-за которой позже чуть не попал не тот свет.
Рано утром, сопровождаемый сердечными пожеланиями успешного пути встречи со своими, полный надежд на счастливое окончание предприятия, вышел я из хутора и направился по указанию моих маленьких разведчиков на северо-восток.
Таинственная тишина… Лес молчит. Воздух не шелохнется. Деревья покрыты снегом, стоят, не шевелясь, как женщины в белых платках на молитве в церкви, лишь скрипит под ногами снег, да чуть слышно собственное дыхание. Мороз наверняка под сорок, а может и больше, но мне тепло. Иду, погруженный в какие-то мечты, планы… и вдруг, все рухнуло: треснула тишина, исчезли мечты, все смешалось, послышались выстрелы - один, второй, третий! От неожиданности я даже мер никаких не принял – скажем, упасть или искать укрытия. И опять тишина…, но через 2-3 минуты снова раздались выстрелы. Но теперь я догадался, почему не слышно свиста пуль: это от мороза лопались деревья, а мне, южанину, только читать приходилось о таких чудесах. Марширую дальше. Началась большая просека (или вырубка), и перед моими глазами открылась ужасная картина: в самых разных позах лежат сотни убитых, скованных морозом трупы наших солдат и немцев. Этот кошмар не могу забыть до сих пор, как я проходил это побоище. С горечью я задумался о загубленных молодых жизнях, так безжалостно брошенных в бой, о семьях их и об их матерях. Видно, бой был очень тяжелый. Некоторые иногда спрашивают: «а ты убивал немцев?». Всех солдат всех наций учат в армии убивать, и на войне каждый выполнял свой долг по своим способностям, но меня этот вопрос всегда выводил из себя. Несмотря на то, что по ту сторону были враги, хвастаться убийством – не могу.
Прошло минут тридцать, как я миновал это жуткое место. Подхожу к мосту через ручей, и вдруг из-под моста появились странные фигуры: сразу даже и не разобрал, кто это. На голове солдатское одеяло как бабья шаль, ноги обмотаны одеялами, в руках автоматы. «Хальт!»- раздался окрик. Подвели меня к приятному на вид фельдфебелю
- Кто такой? Откуда идешь!
- Иду из Нелидова в Мостовую, к маме. Работал на станции, восстанавливали станционное здание. Вчера сказали: завтра можешь идти домой.
- Почему не дали аусвайс? (удостоверение).
- Я не знал, что надо, встал рано утром и пошел.
- А почему в армии не служишь?
Мне только 17 лет исполнилось. ( На вид вполне можно было дать 17 лет, хотя было 24). (В 1945 г., когда вернулся в Тбилиси, работал в школе преподавателем физкультуры, после первого урока зашел в учительскую и скромно присел у стола, ко мне подбежала преподавательница грузинского языка Сванидзе и с негодованием спросила: «А Вы что здесь делаете?». Я, конечно, понял, в чем дело, но просто ответил: «Отдыхаю».- « Вам надо отдыхать в коридоре». «Извините, до войны преподавателям физкультуры можно было отдыхать в учительской, если теперь нельзя, я выйду!». Бедная Сванидзе ужасно растерялась и долго извинялась). А мне было тогда 28 лет.
Фельдфебель посмотрел на меня более внимательно и промолчал - видно, поверил. Держался я как настоящий перепуганный парень из деревни. Между тем солдаты отняли у меня варежки и хотели продолжать грабеж, но я промолвил что-то о вшах, и грабеж прекратился
Фельдфебель, судя по доброму в общем, отношению ко мне, по выражению лица намеревался отпустить меня, и вдруг мгновенно лицо из доброго превратилось в свирепое, он подскочил вплотную и вцепился в пуговицу гимнастерки, предательски высунувшуюся между складками шарфа, а на ней звезда! «Партизан! Проклятый бандит!»
– «Их бин кайн партизан»
- «А это, что?»- и он потянул пуговицу.
– «Я поменял гимнастерку у пленного на хлеб!», но обозлившийся фельдфебель ничего не слушал и крикнул двум солдатам: «расстрелять!». Все у меня внутри оборвалось, надежды на спасение не было, наступили апатия, безразличие. Я только дышал, а чувствовал себя уже на том свете. Солдаты свели меня в кювет (не засорять же дорогу), повернули предохранители на винтовках и начали поднимать их к плечу, и вот я вижу - уже два черных кружочка, откуда сейчас покажется огонь – последнее, что я увижу перед смертью. Солдаты были вермахта, не СС, и это спасло меня. Они все процедуры тянули - чувствовалось, что они жалели меня, молодого деревенского парнишку, и, когда в последний момент фельдфебель крикнул: «хальт!» - отведем его в штаб, может он что-нибудь знает. Несостоявшиеся мои палачи с явным облегчением, рывком опустили оружие «к ноге», я еще подумал: «четкость как на строевой подготовке». Солдаты не растерялись и поручили мне нести пулемет. Если они думали обрадовать меня, сказать могу отрицательно: «нет, не обрадовали». Пришлось тащить его до деревни.
Вся она окружена была окопами, лес кругом вырублен широкой полосой. Стоят посты наблюдения, блиндажи, ДЗОТы. Ведут меня прямо в избу, а там - полковник со своим штабом. Пока фельдфебель докладывал ему о моей персоне, я осмотрелся. На столе лежит громадная карта этой местности, я даже успел найти дорогу, по которой шел. Каждая мелочь обозначена и названия по-русски и по-немецки напечатаны. Как хорошо, что я, несмотря на голод, холод, не ленился и учил язык, Пожалуй, знание его спасло мне жизнь. Прав был Карл Маркс, говоря: «Знание языка врага – это лишнее оружие против врага».
Полковник говорил переводчику: «скажи ему, мы находимся здесь»- и ткнул пальцем в карту – «вот в этом месте, а он шел отсюда, со стороны русских. Там у них артиллерия. Пусть расскажет, что видел: сколько пушек, калибр, сколько солдат». Весь состав штаба стоит «навытяжку». Пока полковник говорил, меня буквально бросило в жар: ведь вовсе я не шел со стороны наших войск, но не мог же я рассказывать ему, что я бежал из плена и считал, что иду к своим и никакой артиллерии не видел, а врать, что попало нельзя, так как он моментально меня разоблачит. Просто сказать, что русских не видел, так как там их нет – тоже нельзя, ведь он уверен твердо в своей правоте. Все эти соображения вертелись в моей несчастной голове со скоростью современного компьютера. И пока полковник говорил, а переводчик переводил: «Господин полковник сказал, мы находимся в этом месте» – и ткнул пальцем в карту, у меня созрело молниеносно решение: я склонился над картой, присмотрелся к этому проклятому месту, посмотрел на полковника, осмотрел внимательно присутствующих, снова нагнулся к карте и …расхохотался самым натуральным идиотским смехом. Надо было видеть, как остолбенели присутствующие во главе с полковником; его лицо покраснело, и заикающимся голосом он заорал: «Что он смеется?». «Как же, - продолжая смеяться, отвечал я – господин полковник может говорить такую вещь: мы такие большие и нас много, можем помещаться в таком маленьком месте?». Переводчик не выдержал, и сам усмехнулся, но полковник так гаркнул на него, что бедняга с перепугу вытянулся как струна и дрожащим голосом перевел мои слова. Тогда полковник глубоко вздохнул, раздраженно хмыкнул, презрительно посмотрел на меня и, конечно, непоколебимо убежденный в превосходстве арийской расы над остальными, приказал утомленным голосом: «Уведите его, это же самый настоящий идиот!».
Думаю, что мне удалось провести эту сценку не хуже профессионального актера с той разницей: актер зарабатывал аплодисменты, а я спас свою жизнь. И снова я вспомнил своего предсказателя. А недавно я прочел цитату Горация: «Хорошо в свое время разыграть дурака».
Меня увели в другую избу. Тут уж меня раздели основательно, не помогли мои намеки на вшей: холод оказался страшнее, и по мародерским обычаям с меня содрали все теплое. Особенно жалко было валенок. Правда, совесть, наверное, заговорила, но недостаточно сильно: взамен дали новые солдатские ботинки на размер меньше, и напялил я их еле-еле на босу ногу. Другой переводчик повел меня на «свежий воздух» (по его выражению) и приказал возить воду из колодца в баню для господ офицеров. Колодец от бани метров 70. На маленьких санях двухведерный бочонок. Мороз градусов 25. Веревка обмерзла, и когда я начал крутить рукоятку вала, она наматывалась метровыми кусками, а ведро тоже обмерзло, и вес всего «агрегата» увеличивался. Когда я с большим трудом вытягивал ведро одной рукой, другой я должен был удерживать рукоятку, длины рук не хватало, немало раз ведро падало снова в колодец, и все начиналось заново. А ноги и руки отмерзают. Но вот бочонок после 2-3 попыток налит, и я мчусь бегом к бане. На счастье, котел почти на две трети был наполнен. Огонь под котлом весело горит, мой страж сидит и курит сигарету, ему тепло! Срываю ботинки, присаживаюсь поближе к огоньку, чтобы согреть ноги, солдат гонит меня. Пытаюсь заговорить ему зубы – не получается. Все же, пока выливал воду (старался лить чуть ли не каплями), пока он меня гнал, пока одевал ботинки, успевал немного согреться.
«Пошел вон, сволочь, воду вези!» – и опять мчусь к колодцу на очередную пытку. Так я набрал почти полный котел. Не знаю, или сжалился немец, или надоело сидеть одному, но он сказал: «Хватит, сволочь!». Я стал просить разрешения забежать в какую-нибудь избу и поменять ботинки на лапти, - он не соглашался, все же я уговорил: дал мне пять минут. Я влетел как ураган в ближайшую избу. На мое счастье, там оказалась одна выжившая из ума старуха, которая никак не могла уяснить, что новые солдатские ботинки лучше старых лаптей, и взамен предлагает две картошки, все время повторяя: «да где ж я лапти возьму?», и наконец, уяснив, ни две картошки, ни даже пуд меня не устраивает, достала пару старых веревочных лаптей. Еще ушло несколько минут на уговоры выдать пару портянок: вместо них получил два куска мешковины, все это клянчил, почти стоя на коленях; в голове: немец вот-вот войдет, и вся торговля полетит к чертям и я погибну от мороза! По указаниям раздобрившейся после выгодной сделки бабуси, подложил соломы и, кое-как завернув ноги в подобие портянок, стал увязывать ноги веревками, что оказалось делом не легким – веревки длинные, и надо знать технику завязывания. Наконец я, закончив обувание и на радостях поблагодарив старуху, как на крыльях выскочил на улицу и почувствовал себя в раю: во-первых, тепло, во-вторых, легко, и на время спасен. Если бы не лапти, получил бы обмораживание, а затем гангрену, и конец. Солдат отвел меня на железнодорожную станцию и впихнул в товарный вагон, где уже сидело три таких же туриста. Через 15-20 минут мы стали замерзать и начали исполнять бег на месте: стало чуть теплей, зато прибавился аппетит; В это время пришел солдат – в соседнем вагоне были две лошади и две коровы, которых он доил. Я упросил его перевести нас к животным. Немец оказался добряком и выполнил просьбу. На полу была солома, мы прижались к животным, и стало немного теплей. Удалось даже поспать, но и все равно без танцев не обошлось. Утром один из ребят выдоил коров - всего литра два – по-братски разделили трапезу. Заходит наш приятель доить коров, а молока нет! Он удивился, а я сказал: «наверное, от холода». В вагоне промучились около двух суток, а затем нас сдали в лагерь в г. Ржев.
Не веселые они были, в основном. Например, висело в лагере объявление «Здесь повешены шесть русских пленных, евших человечье мясо». От этого объявления становилось тяжко. Очень плохо было.
Вначале «хлеб» в кавычках, потому что он состоял из опилок, костяной муки, каштановой и желудевой муки, отрубей и процентов 15 муки. Точного рецепта я, конечно, не знаю. Так эту смесь под названием «хлеб» вначале давали через день по двухкилограммовой буханке на 7 человек. И начиналась торжественная церемония. Выбирался старший для процедуры развешивания, Для этого у него имелись весы – это деревянная палочка, посередине веревка, на концах привязаны вместо чашек колышки. Хлеб предварительно разрезался на семь частей, затем колышки втыкались в первые два куска и начиналась нудная и тщательная возня по взвешиванию хлеба с точностью до доле грамма. Но это еще не все. Старший рассчитывал всех по номерам с первого по седьмой, один отворачивался, а старший, показывая на одну из паек, спрашивал: «кому?» – «мне» - часто кричал вопрошаемый и мгновенно поворачивался, чтобы не дай бог, не подсунули другую! Часто я вижу, как у нас выбрасывают хлеб в помойку, в мусор, дети играют им в футбол, и думаю: «посадить их на недельку на голодный паек, так они друг друга начнут есть» - конечно, это печальная шутка, просто надо воспитывать народ, а то сегодня слышу по радио: где-то гибнет хлеб на полях, а в Новороссийск прибыл корабль с зерном, купленным на валюту, которую нам одолжили вредные капиталисты, а я на их месте ни цента не дал бы, а посоветовал, во-первых, пересмотреть состав правительства, а во-вторых, не уничтожать мыслящих людей, пока последние не разбежались по заграницам. С кем останемся?
А теперь посмотрим на сцены после дележки. Один сидит и любуется на свою драгоценную пайку, никак не решится ее съесть; второй, наоборот, моментально её слопает, а потом жалеет, что поторопился; а вот этот гурман нарезал крохотными ломтиками свои 300 грамм и потихоньку уничтожает их. А что же вот этот? Страшно смотреть на него, как с жадностью и одновременно с жалостью смотрит он на эту несчастную кроху своего дневного питания, наконец, махнул рукой и пошел на пленный базар менять полпайки, а то и целую, на табак! Таких я не понимал!
Я свою пайку ел очень медленно. У меня был сильнейший гастрит: диагноз поставлен в армии еще в мирное время, и если я съедал хлеб быстро, то через 30-35 минут у меня появлялась рвота, и все содержимое желудка оказывалось на земле. Через некоторое время стали давать ежедневно пайку: один день булку на 7, а на второй – на 6 человек. Когда мы жаловались, что мало хлеба, нам отвечали: «Гитлер тоже получает 300 грамм».
Вот съели мы эту смесь, почему-то называемую хлебом, и начинается самое неприятное: в кишках все склеивается в комок, и чувство появляется такое, как будто по кишечнику гуляет булыжник. А, извините за такие некрасивы подробности, ввиду малого количества пищи, в туалет мы ходили один-два раза в неделю. Вся масса спрессовывается и мы сидим мучаемся, приходилось пальцами выковыривать и так постепенно освобождаться. Не эстетично, к сожалению, но правда жизни, от неё не уйдешь. А уж если схватил дизентерию, считай, что ты почти на том свете. Спали в льняных сараях, сбитых из горбылей, а для сушки льна на полметра от пола была сплошная щель. Можно представить, как там спалось в зиму 41-42 года, когда мороз доходил до 40, а иногда и ниже градусов. Но ведь все же спали! Работать гоняли в основном на аэродром убирать снег. Зима 41-42 года была очень суровая. Нам, одетым очень легко, приходилось несладко: морозы доходили до 45 градусов. С работы приходили поздно, аэродром был далеко, и в это время нары были заняты. Спать приходилось на голой земле, вентиляцией мы были обеспечены отлично, жаль несвоевременно; ведь сараи были предназначены для сушки льна и доски не доходили до земли на 30-40 см. Я этих случаях стал устраиваться на верхней полке, в ногах счастливцев, пришедших раньше меня. Выбирал место, где стоял столбик, ложился поперек ребят, чтобы столб был посередине моего тела. Нары были короткие, я вынужден был ложиться прямо на ноги спавших. Меня некоторое время пытались столкнуть ногами, но я, поддерживаемый столбом, оказывался упрямее, и наконец мои оппоненты признавали дальнейшую дискуссию бесполезной, и мы засыпали. Очень помогал столбик, как меня ни пинали ногами, сбросить меня не было возможности, мешал столбик. Таким способом оккупацией «жизненного пространства» приходилось пользоваться часто. Часто приходилось видеть, как два полицая волокут за ноги прямо по земле мертвого пленного в барак №10 (мертвецкая), это мы так называли «барак № 10». И вдруг «мертвец» начинает говорить: «куда вы меня?, я ещё живой!», а полицаи добродушно отвечают: «ничего, все равно сдохнешь!». Весь секрет в том, что у доходяги или обувь хорошая, или шинель, или и то, и другое, что можно выменять на самогон.
Баланду нам варили очень соленую, и однажды, три дня не привозили воды. Ребята не выдерживали, растапливали снег и пили. Я терпел. Уж очень грязен он был, какого-то желтого цвета. На третьи сутки я начал во сне бредить; горло, рот пересохли. Язык стал жесткий как рашпиль, чувство такое, как будто не язык, а булыжник во рту. А в бреду представлялось: иду в горах Кавказа по тропинке, а рядом в скалистом ложе быстро течёт, звеня как серебряный колокольчик прозрачный, хрустально чистый ручей, кругом зелень и яркие цветы… А вот и небольшой водопад… удобно напиться. Я склоняюсь, умываюсь холодной водой, подставляю горсти и пью…пью… пью, и хочется бесконечно продлить наслаждение! Вдруг я открываю глаза и вижу при тусклом свете мазутного светильника мрачный барак, слышу стоны страдальцев, а во рту пересохло, и после фантастического бреда в сто раз труднее переносить кошмарную действительность и жажду.
А немцы привезут на 30000 пленных бочонок воды и опять все бросятся, толкая и сбивая друг друга с ног, а потом топча упавших, пробьются к бочке, воду все равно не дадут донести до рта; вырвут котелок, разольют воду, а полицаи тоже не будут стоять без дела: палками изобьют, наводя порядок. Доходило дело до стрельбы.
Утром, собравшись не с силами, а с духом, с большим трудом стал в колонну, идущих на работу в госпиталь. Зверь в образе полицая несколько раз вышвыривал: «Куда лезешь, сволочь, все равно сдохнешь»; это «сдохнешь» у полицаев с языка не сходило. Все же я прорвался на работу. Как только привели в госпиталь, стал искать кухню, подбежал к повару (кухня походная), протягиваю повару свой котелок и прошу налить чаю. Парень попал неплохой, налил полный (чай даже для солдат готовили из жареной морковки), но мне, конечно, в такой трагический момент было не до вкусовых ощущений. Залпом выпил я два литра чаю и прошу ещё. Удивленный повар не отказал – налил ещё. Я опустошил и второй до дна, правда, гораздо медленней. После, буквально через одну-две минуты стал чувствовать, как будто я пропитываюсь внутри жидкостью. Никогда я не испытывал такого состояния. От души поблагодарил повара и объяснил ему причину этой необычной жажды.
Пригнали нас на товарную станцию, там мы разгружали различные канцелярские товары и переносили их в склад. Оберштабсфельдфебель, начальник склада, обратился ко мне: «Эй ты, ком здесь, сюда», - заранее сморщившись от предстоящего разговора со мной без переводчика; но когда я довольно неплохо ответил ему, его настроение явно улучшилось, он спросил меня, где я научился немецкому языку. Нас ведь считали чуть ли не полностью дикарями. На этот, ставший для меня традиционным вопросом, я придумал шутливый ответ - «В университете!». Обычно, все с удивлением спрашивали: «В каком университете?» - «В пленном лагере» – это вызывало улыбку, и ко мне после этого лучше относились. Оказалось, у завскладом был помощник, хорошо говорил по-немецки, но заболел, и его отправили в лагерь. У них при складе работала постоянная команда из 16 человек под охраной двух полицаев: одного звали Фёдор (с ним я очень хотел встретиться после войны, к сожалению, не удалось), имени второго не помню – он не был таким «активистом и общественником» как Фёдор, но будь они оба прокляты во веки веков! Поговорив со мной, обер решил оставить меня при складе. Он оказался человеком исключительно культурным, с нами обращался как с равными. Я, одетый черт-те как, на меня страшно было смотреть: на ногах лапти из веревок, на плечах весь в дырках бараний полушубок, на голове- не помню, что во всяком случае не каракулевая папаха. Все одеяние - середины Х века, не меньше. А, извиняюсь, вши ползали стадами, так что шерсть полушубка шевелилась.
Я помогал укладывать на полки бланки, ведомости, записные книжки, блокноты, ручки, карандаши, бумагу и прочую канцелярщину. Благодаря хорошей памяти я очень быстро запомнил немецкие названия и порядок укладки на полках. Заву моя работа нравилась, и он понемногу помогал мне с питанием, что при моей язве имело громадное значение. Всей команде немцы помогали тоже: ежедневно грамм по 10 мармеладу и маргарина и немного крупы, а самое главное, возле дома всегда лежала замороженная лошадь (погибла ли она в бою или скончалась от болезни, мы не знали, сведений от санинспекции не поступало), и любой желающий мяса рубил себе, сколько хотел. Итак, мне снова повезло, я попал в «санаторий».
Иногда мой зав убегал по делам и я оставался. Подойдут, бывало, два выхоленных арийца, с презрением посмотрят на меня, не удостаивая разговором пещерного человека, бросят на прилавок накладную с длинным списком товаров и в ожидании зава, не обращая внимания, займутся разговором. А я по накладной подбираю товар и складываю на прилавок, а когда все выложу, очень вежливо, на их родном языке предлагаю принять, что им положено, и расписаться. И для меня не было большего удовольствия, чем наблюдать их изумленные лица, когда придирчиво пересчитав, они убеждались в моей точности. Отчасти их можно было понять, уж очень я выглядел непрезентабельно в своих лохмотьях. Но здесь помочь себе я не мог ничем. Будь я в лагере, можно было бы что-то выменять.
Как-то стою на своем «посту» у прилавка и смотрю на наших ребят, как они выгружают вагоны, и удивляюсь: никто их не гонит, а они суетятся, такую беготню непонятную подняли. Решил узнать, в чем дело. Но говорить не с кем, лица озабоченные, пробурчит на ходу и бежит дальше. Слышу «консервы», ну, думаю, выдумщики! Ну откуда, на наших бумажных складах появились консервы? Не вытерпел, пошел снова на разведку. Наконец, добился: выгружали железные печки, а подними ящики - ну как может пленный утерпеть и не заглянуть в середину? Я опять не верю, наверное, думаю, там какая-нибудь краска. Попросил показать банку, читаю - «Фляйш», правда, мясо! И я, великий комбинатор и первопроходец в таких делах, и вдруг проморгал такое дело! Правда, хлопцы поделились со мной, но все же я – не в первых рядах! Для моего самолюбия удар потрясающий. Не успел я унести две банки, а немцы разнюхали, и сами забрали почти четверть вагона консервов. Думаю, себя не обидели. Долго после этого события находили банки то под мусором, то еще в других местах. У каждого было по несколько десятков банок. Долго лошадь никто не трогал. Меня только удивило: совершенно непонятно, каким образом, при немецкой аккуратности, в вагон с печками попали консервы?
Вспоминаю страшное трагическое событие. Был у нас проход, от нашей камеры на склад через улицу, значительно сокращавший дорогу. Немцы почему-то запрещали там ходить: убежать можно, но куда? Кругом немцы, ну. Например, прошли всё, а дальше? В поле? На сорокоградусный мороз? Собственно говоря, они и не следили за выполнением этого приказа, и мы, все поголовно, нарушали его на их глазах безо всяких последствий. И вот, я иду по этому проходу, впереди идет парень лет 19-ти, ему можно было позавидовать: красивый брюнет, здоровенного роста, одет в гражданское, на нем черное пальто в хорошем состоянии, кто-то(?) говорил, что в армии не служил, но в лагерь забрали. Я иду и думаю, какой же все-таки молодец, приятно посмотреть, и вдруг над самым моим ухом раздается винтовочный выстрел, и с ужасом вижу как падает парень на землю! Поворачиваюсь и вижу кровопийцу Фёдора, убийца опускает винтовку и говорит мне: «Сними пальто». Вне себя от горя и гнева, не соображая, что негодяю ничего не стоит истратить на меня второй патрон, отвечаю: «Снимай сам!», и пошел. И вот в этот только момент я стал ждать выстрела в спину, но негодяй почему-то не убил меня, только злобно посмотрел и пробурчал угрозу, я ее не разобрал. Прошел 51 год, но все стоит передо мной, как будто произошло сегодня. Не было у меня ножа - я бы прикончил его.
Как уже упоминалось, немцы подкармливали нас, иначе мы не смогли бы работать. Паек передавался нам через полицаев. Оказалось, как подсмотрели ребята, полицаи оказались честными - они делили паек точно пополам и честно отдавали нам одну половину, а вторую за труды оставляли себе. Вечером после работы ребята рассказали мне об этих делах и попросили сообщить «моему немцу»: «скажи ему об этих ворах, ты же с ним в хороших отношениях». Я им говорю - дело опасное, убьют меня полицаи, но все же меня уговорили, ведь я тоже был заинтересованным лицом, в конце концов! Утром я выложил все оберу, он сильно возмутился и хотел немедленно действовать, но я отсоветовал, ведь это могло отразиться на мне. «Хорошо, - сказал он, - мы сделаем проверку, как бы самостоятельную». Вечером пришел с другим немцем, и действительно обнаружили продукты. После этого продукты выдавались нам, и мы честно, в присутствии всех, делились. Но конспирация не помогла, и Фёдор пригрозил мне: «Я тебе припомню!». Выхода другого не было, как только вернуться в лагерь, и утром я попросил «своего немца» отвести меня в лагерь. Он страшно удивился: «Ты сумасшедший! Там ваши мрут, как мухи, в день по двести человек бросают в ров, а ты захотел в лагерь!». Я объяснил причину. Тогда он приказал привести Фёдора. Обер достал пистолет и стал говорить полицаю, я спросил: «Переводить?» – «Не надо! ОН и так поймет», но я все же переводил. Смысл был такой: если со мной что-нибудь случится, даже небольшая царапина, даже в том случае, если Фёдор будет в городе, а на меня упадет ящик - случайно, все равно обер обещал отправить Федю на тот свет, и посоветовал охранять мое здоровье, как свое собственное! Таких гарантий безопасности я не имел никогда. Конечно, г-н оберштабсфельдфебель не забывал себя, я был ему полезен, но, думаю, немалую роль играли и дружественные отношения. Все же я попал в лагерь! Проснувшись утром, я почувствовал сильный жар и слабость. Встать не мог, сказал ребятам, чтобы сообщили оберу. Он пришел буквально через несколько минут. Потрогал голову и убедился, что у меня большая температура. Поднялся и ушел. Минут через 20 принес стакан сахару и какой-то порошок, по-моему, стрептоцид, у нас ещё не известный. Очень жалею, что не помню его ни фамилии, ни имени! Он научил меня как применять это лекарство, и на другой день у меня спала температура, но осталась большая слабость. И все же комендант приказал сдать меня в лагерь. Оберштабсфельдфебель сам отвел меня, и мы дружески распрощались в воротах лагеря. Видно было, что он жалеет меня, и наверно, считает меня давно умершим.
В лагере меня отвели в барак для больных – стопроцентных кандидатов на тот свет, так как никакой медицинской помощи мы не получали. Вот там-то и тащили полицаи полуживых ребят в мертвецкую ради хорошего барахла. В ржевском лагере мы «праздновали» пасху, пришел священник, устроил богослужение. Священник прочитал или вернее произнес проповедь: содержание не помню, в наших головах была одна мечта-надежда по случаю пасхи получить лишний кусок хлеба! Конечно, ничего мы не получили, Когда меня привели в лагерь, у меня был солидный запас продовольствия: банок 6 консервов, немного хлеба, но я был еще очень слаб и находился в полудремоте, очнувшись утром, обнаружил, что мешок с едой исчез. Находилось, и немало, таких смельчаков, за такое дело можно было и жизни лишиться. Погоревал я, но не разрешил себе чересчур распускаться и постарался поскорей забыть о пропаже. Мартовское солнце начало пригревать, смотрю, под стенкой, привалившись спиной, греется вроде знакомый футболист, подошел поближе и с трудом узнал, точно - Ачико Бердзенишвили! Он играл в юношеской команде «Молот», по юношам они выиграли первенство СССР. Может, это покажется удивительным, как это хорошо знакомого человека спустя пару лет не узнать? Дело в том, что мы были очень исхудавшими. Если я в Армии весил около 72 кг, то в плену у меня доходил иногда до 37 кг, и лицо старело, было в глубоких морщинах, и называли мы друг друга «Эй, старик», а «старику» 20 лет! И вот я говорю ему: «Здравствуй!», а он посмотрел на меня (имя его я не назвал) и посылает меня подальше! Я подумал, наверно, ошибся и спрашиваю: «Откуда ты?», оба мы были худые, оборванные и грязные (пить нечего было, не то, что умываться), в ответ получаю серию выражений, не принятых в высшем обществе. Наконец, я догадываюсь назвать его по имени, и только тогда мы узнали друг друга. Конечно, обрадовались, рассказали свои похождения и решили держаться вместе. К сожалению, мы пробыли вместе всего несколько дней и затем расстались. Наши нажали на немцев на Ржевском направлении, начался обстрел, в лагерь залетали снаряды, и ночью немцы подняли нас и, подгоняя не очень вежливо прикладами, загнали в товарняк и вывезли из Ржева. Дорога заходила в лагерь. Так мы и потерялись в суматохе. После войны, в Москве я поведал об этом, и вдруг присутствующий полковник закричал: «Точно! Я сам с солдатами ворвался в лагерь и видел, как у нас из-под носа товарный состав ушел, только на последнем вагоне красный фонарь мигнул нам и, привет!»
Привезли нас в г. Вязьму. Разместили на жилье в шикарном многоэтажном железобетонном доме, единственный недостаток его заключался в отсутствии полов, окон, дверей, отопления и освещения: ну, нам не привыкать да и пожаловаться некому. Так мы и жили, а точнее умирали. Гоняли на разгрузку цемента на железнодорожной станции. Спины костлявые, пятидесятикилограммовые бумажные мешки постепенно растирают спину, а защиты от высыпающегося под рубашку цемента нет, и постепенно получается из сочащейся крови и цемента раствор, он застывает, и получается своего рода рашпиль, растирающий спину ещё сильней. К счастью, работали там всего несколько дней, и нас перевезли в Даугавпилс. Тоже был комфортабельный лагерь. И здесь не могу не сказать несколько хороших слов о доброте. Стою один у забора и с тоской смотрю на колючую проволоку, еле живой от голода, от ветра шатаюсь как сухая травинка. Снаружи, мимо проходил патрулирующий кругом лагеря солдат. Не имея никакой надежды, крикнул: «Дай закурить!», он остановился и внимательно посмотрел кругом, вынул пачку сигарет и бросил всю! Для бережливого немца это был необычно щедрый поступок. Если бы он знал, что буквально спас мне жизнь! В лагере был кризис курева, за одну-две сигареты «на базаре» можно было выменять пайку хлеба. Я дошел до последней степени истощения, ходил еле-еле…, там были по весне сильные ветры. Бывало, рванет порыв, шинель между ног запутается, и вот я валюсь на землю, и теперь, чтобы из четвероного животного снова превратиться в двуногое, надо выполнить целый комплекс сложнейших движений, Сколько раз я падал на тренировках, но никогда не думал, что когда-нибудь придется подниматься на ноги чуть не четверть часа! Сначала я собирался в комок (по спортивному, «в группировку»), затем следовало передохнуть, так как от сильного напряжения не хватало дыхания, а из глаз вылетали круги всех цветов радуги, и я удивлялся, как это окружающие не замечали такого интересного явления. Оно повторялось после каждого движения, а их, как я уже упоминал, делалось много. После отдыха я выпрямлял руки, снова пауза, теперь поднимаю с колена ногу и ставлю на ступню, отдых – то же с другой ногой. Теперь нахожусь на четвереньках (до этого был в позе спринтера на старте перед командой «марш!»), сейчас следует сделать очень сложное движение – оторвать руку от земли и упереться ею на колено, собираюсь с силами – раз! Отдых. Вторая рука, есть! Теперь я стою в позе бейсболиста. Дальше начинаю перехватывать руками по бедрам, и наконец я снова стою прямо! Победа до следующего порыва ветра.
Многие удивляются и до сих пор, как мне удалось выжить да еще с язвой желудка. Постараюсь объяснить. Во-первых, помогло неплохое знание немецкого языка. Когда приходили нас брать на работу, а у нас в блоке не было постоянных команд, я подслушивал, куда идет набор? Если выгодный: на уборку картошки, на станцию и другие «калымные», то есть такие, где срабатывал «русский красный крест», я, конечно, занимал первое место да еще напарникам сообщал. В то время мы не слышали ни о каких аутотренингах или экстрасенсах, но я все время ежедневно и по много раз повторял: «я должен жить, я обязан выжить, сейчас я не живу, это просто кошмар, это бред, вот я очнусь и буду вспоминать этот ужас». На пророчества соседей о близкой смерти я не обращал абсолютно никакого внимания. Основная тема бесед в лагере была о еде. Как только возле меня «гурманы» приступали к воспоминаниям о жареном, вареном мясе, поросятине, другой вкусной еде я моментально уходил подальше, чтобы не раздражать напрасно желудок. Несмотря на тяжелую жизнь, старался поддерживать хорошее настроение. Когда нас вели на работу, я прислушивался к разговорам конвоиров и, подобрав солдата, казавшегося мне добрее и общительнее других, начинал с ним беседу, старался шутить, нарочно смешно коверкал слова, и в результате, мне удавалось иногда не работать целый день. Никогда не нищенствовал. Какой бы слабый ни был, всегда ходил гордо выпрямившись. Это вызывало у солдат интерес, и часто я видел, как они показывали друг другу на меня, а иногда солдат подходил и тихонько совал в карман сигарету, а это был для меня лишний кусок хлеба. Я всегда был чисто выбрит, одежда починена и чистая. Находил себе занятие. Как в каждой тюрьме, так и у нас в лагере в моде были татуировки, и я занялся этим делом. Быстро получил известность, и это было большим подспорьем. Конечно, если бы я не боролся энергично за жизнь, а пользовался только баландой из бочки раз в день, да к тому же почти несъедобной, без всякого сомнения живым не остался. Ещё я старался следовать примеру своих любимых книжных героев: Швейк, Дон Кихот и Санчо Панса, Том Сойер и Геккельбери Фин, Остап Бендер, Ходжа Насреддин, Д` Артаньян, м-р Пиквик и Сэм Уэллер и другие. Вот и вся хитрость – очень просто – надо варить головой и относиться хорошо к людям. Иногда не мешает, как говорил Гораций (недавно прочитал), «Хорошо в свое время разыграть из себя дурака». Забыл: тушь делал из сажи, а рисунки рисовал или переводил из найденных газет и журналов. Вот ответ на вопрос «как удалось выжить?». Дальше еще остановлюсь на этом вопросе.
В лагере, в г. Даугавпилсе, был такой случай: выгнали нас на работу – разгружать вагоны с дровами. Я поплелся добровольно, хотя ходил еле-еле. Дрова были распилены на метровые поленья. Ребята брали по два-три полена, я тащил одно. Было тяжело, но я знал, если не двигаться – конец придет быстрее. Те, кто увиливали от работы и валялись на нарах, умирали как раз от «отдыха». Конечно, я не лез на непосильные работы, это было бы идиотизмом. Ношу я по полену, только чувствую по взглядам полицая, что «его благородие» недовольны. После перерыва на обед наблюдение будто снизилось до нуля. А я уже устал. Рядом были вырыты ямки для посадки деревьев, и мне пришла в голову «гениальная» мысль – использовать их для организации отдыха. Все знали, что пленные во множестве страдают желудками. Забравшись в ямку, я присел якобы по нужным делам. Не прошло и минуты, смотрю, ко мне направляется полицай. Это такой же пленный, как и мы, с той разницей, что мы не пошли служить немцам да еще на такую собачью должность надсмотрщика, не сломили нас ни голод, ни холод; а эти, чуть прижало, сразу кишка оказалась тонка. Но вот он подошел:
-Ты что, сволочь, симулируешь? Не знаешь, гад, за саботаж - расстрел? – Приподнимаюсь:
-Да вот, с животом у меня неладно… - и в этот момент он бьет меня ногой по зубам, а второй удар наносит в грудь.
В результате один зуб выбит, два надломаны, а грудь болела лет шесть или семь. В этом лагере, во рвах, навалом похоронено около 130000 человек (за точность не ручаюсь, но ошибка не более 10 %).
В один из ясных весенних дней подкатил «спальный экспресс скорого следования», и нас, несчастную скотину, стали загонять в вагоны. Мера была одна - лишь бы закрывалась дверь! А вы, проклятая большевистская сволочь, устраивайтесь, как хотите! И мы устраивались – вначале стояли, а потом - откуда сила! – стали садиться, но зато стало рискованно становиться на ноги: сел и сиди, не рыпайся! Потому что не успел встать, как под давлением друг на друга все смыкались – и, будьте ласковы, сесть на свое место можно только с большим скандалом – ведь приходилось садиться на людей, а это им не очень приятно! На дорогу дали «марш паек»: грамм 300 колбасы (неплохой) и с полкило хлеба (эрзац): для нас это был великий праздник – слопали в первый же час. Никаких выводов на проулку или в туалет – и помина не было! А ехали пять дней. Хорошо, что ввиду голодного существования потребностей в туалете было мало, но все же были, и тогда судном служил кусок газеты, а если такового не имелось, то пилотка. Окна были забиты наглухо, и пакет бросался в другой конец вагона. Ругань, ссоры, драки не прекращались всю дорогу. Кстати, о драке: смешно (читай «страшно») было смотреть, как два дышащих на ладан доходяги, не поделившись, дрались: один кричит: «Я тебя двину по роже», замахивается, и от этого замаха падает сам. Но хотя было смешно, никто не смеялся, а мне и сейчас горько вспоминать эти сцены. Привезли нас в Польшу. Лагерь громадный, но забыл название. Лагерь не концентрационный (пока я был в простых, не «повышенного типа»).
Где-то я подобрал штук восемь немецких газет – в этом лагере всегда был особый кризис с курительной бумагой, и я оказался на какое-то время прилично обеспеченным. Когда нас загнали в лагерь, нас буквально «атаковали» местные, засыпав вопросами, обычными для лагеря: кто, где попал в плен, где служил, откуда родом и так далее; а в конце беседы выпрашивали «газетки на козью ножку» - она представляла собой полоску бумаги, свернутую на конус, как делали его в магазине для крупы или сахара, только удлиненной формы. Затем она переламывалась пополам, в широкую часть засыпалась махорка, тонкая вставлялась в рот, и готово – можете наслаждаться – если у вас есть спички, огниво или зажигалка, а если нет – придется одалживаться – за что, как правило, надо разрешить владельцу огня пару раз затянуться. Подошел и ко мне такой проситель, по доброте душевной я оторвал ему полгазеты, а он в благодарность насыпал чуть не полную горсть табаку. Такая неслыханная щедрость в лагерных условиях меня просто ошеломила! Я стал расспрашивать нового приятеля причину этой доброты. Оказалось что ребята ходили на работу на табачную фабрику, и там вовсю воро…, извините, чуть не оговорился! Занимались самоснабжением при помощи «советского красного креста». А с бумагой было очень туго, немцы отбирали у нас даже свои немецкие газеты. Таким образом, по законам свободного рынка вырабатывались цены на товары.
В лагере в отношениях между собой царил жесточайший эгоизм. Отношения эти складывались под влиянием страшной голодовки. Недаром есть поговорка «голод – не тетка». И все же существовало немало групп по два, три, а иногда и больше человек, сошедшихся по характеру, поддерживающих друг друга по возможности. А пока здесь я был один.
Высокие цены на газеты натолкнули меня на мысль заняться торговлей. Совещание будущей компании по выработке устава и тактики акционерного общества прошло дружно и быстро; все предложения были приняты без споров, выкриков, оскорблений и драк (чем существенно оно отличалось от заседаний различных съездов в наше время). Немалую роль в мирном ходе заседания сыграло небольшое количество его участников: всего один человек, да и тот – я. Поэтому и выборы президента были, сами понимаете, единогласными.
Не теряя времени, я начал действовать. Обмен газет на хлеб, картошку, даже на рейхсмарки, которые ценились выше фронтовых, ходивших только в прифронтовой полосе и на оккупационных землях. В первый же день я реализовал весь свой товар, и задумался: а что же дальше? На работу, по рассказам, брали мало, да не на всякую есть смысл идти, а ведь только на работе можно поживиться хотя бы найденным окурком. Кстати, когда не было курева, мы разрезали старые деревянные мундштуки, выскрёбывали никотин и заворачивали в газету. Из одного, сильно прокуренного мундштука мы добывали три шикарных гаванских сигары.
В расположении лагеря находились сборные дома, где помещалась охрана. Правда, окружена одинарной проволокой, отделявшей их от лагеря. Случайно я обнаружил калитку, почти под вышкой часового. Через эту калитку проходили немцы. Она не запиралась, видно, находилась под наблюдением часового на вышке. Но я заметил, когда он двигался, можно было уловить момент и пройти в калитку незаметно для него. Это для немцев было непростительным промахом. Я рискнул и прошел. Там уже не было так страшно: немцы приводили пленных для услуг, и я сходил за них, тем более, что выглядел как всегда опрятно.
Но вот сложнейший вопрос: к кому обратиться? Думал-думал, а потом махнул рукой и решил испытать свое счастье: вошел в один из домиков и в первую попавшуюся мне дверь постучал как свой человек. В ответ слышу:
-Айн!
Захожу в комнату, сидит унтер-офицер. Увидев перед собой пленного, начал орать на меня с такой злобой, что я подумал - пришел мне конец. Вопросы сыпались как пулеметная очередь: кто я, откуда, зачем пришел? Самым скромным, благовоспитанным голосом отвечаю: мы, бедные разнесчастные пленные, имеем табак, а бумаги нет, может быть, добрый гер унтер-офицер выручит нас и даст несколько газет (в углу я уже заметил этажерку, забитую сотнями газет!).
Унтер снова разразился проклятиями, вспоминая всех святых и не забыв до десятого колена моих бабушек и прабабушек! Подбежал к этажерке, выхватил по крайней мере не меньше ста газет, ткнул их мне в руки и, продолжая ругать меня на чем свет стоит, выгнал меня из комнаты, предупредив, если приду второй раз, он приготовит из меня отбивную котлету! Вне себя от радости я помчался в лагерь и в тот же день продал все свое богатство. Несмотря на все угрозы, у меня было такое чувство, что унтер на самом деле не злодей. После вчерашней торговли я стал настоящим капиталистом: появилось немного деньжат, кое-какая еда и, еще раз обдумав поведение унтера, я решил снова совершить к нему визит. Было хорошее ясное утро. Тепло, поют птицы и, если закрыть глаза чтобы не видеть проволоку и часовых, можно подумать «войны нет и я свободен». Но дела призывали меня в поход.
Мой второй визит подействовал на унтера, нельзя сказать сильнее первого, так как еще сильнее ругаться и орать было выше человеческих сил, но на этот раз представление закончилось быстро. Остановившись, унтер внимательно посмотрел на меня и спросил: «Куда ты дел газеты? Ты продал их?». Я конечно с негодованием отверг эту гипотезу и сказал, что роздал их даром. Унтер не стал вдаваться в подробности этой темы, и мы немного поговорили. Он опять дал мне много газет, а я говорю: «Табак у нас есть, и это конечно неплохо, но с хлебом совсем неважные дела, дают мало да еще и качество нехорошее, чего туда только не кладут вместо муки! Herr Unteroffizier !* Продайте немного хлеба!» – никогда в обращении с немцами я принципиально не употреблял «господин».
-Откуда? Я получаю триста грамм в день, так же как и Гитлер! – Немцы очень любили напоминать об этом.
-Но я могу заплатить рейхсмарками! – я взял с собой пять марок, а остальной капитал фирмы спрятал в укромном месте в лагере на случай обыска. Да и унтера боялся – отберет и выгонит.
-А ну, покажи! – я показал.
-Хорошо, дам тебе булку, только язык держи под замком, и взял пять марок. Теперь, когда унтер стал моим сообщником, можно было петь: «жить стало лучше, жить стало веселее!».
Прошло несколько дней, и у меня появились напарники: один узбек, второй Гриша Тутберидзе из Кутаиси и еще пять-шесть человек. Все страшно изголодавшиеся, а у меня появились кое-какие возможности помочь ребятам, и я стал их подкармливать. Хлеб, добытый у унтера, я частично продавал, конечно, гораздо дороже, чем покупал, а потом мы покупали картошку, и ребята варили её. Есть лагерную баланду было невозможно. На кухню привозили картофельные очистки, брюкву, и, если готовилось пойло для свиней, все это мылось, а для нас варилось и так. И это отвратительное варево называлось супом. Есть я его не мог. У меня была сильно повышенная кислотность, а может быть и язва, и когда я вынужден был из-за отсутствия пищи, есть лагерный «суп», через 30-40 минут все съеденное я вырывал, и после в день пять-шесть, а то и больше раз меня рвало так сильно, как будто в горле открывался нефтяной фонтан. Кислотность была настолько сильной, что если капли попадали на ранку, ощущалось сильное жжение, а червячки и жучки, попадая в эту жидкость, умирали. Такой я был ядовитый! В это время члены моего «синдиката» разнюхали, что какие-то ребята с работы приносят шелковое с начесом мужское белье. Я поручил им разведать и купить, сколько смогут пар. Около унтера в сарае стояла полевая кухня для охраны. Варево было «шик модерн», как говорил один остряк из моей компании. Но туда я никак не мог пробиться - не имел ничего привлекательного для повара. Не помню, две или три пары хлопцы приволокли, взяв одну пару, я утром отправился на добычу к повару.
-Гутен таг!
-Что надо…(прибавил непечатное), на это «приветствие» я ответил приятной улыбкой человека светского и не замечающего невоспитанности собеседника и заявил, что имею желание сделать ему подарок.
Он посмотрел на меня с презрительным видом и, ухмыльнувшись, сказал:
-
Ты – мне - подарок? Интересно взглянуть на этот подарок!
Битте - и с ужимкой Кио (знаменитый артист-иллюзионист) достал из противогазной сумки белье. Повар с легкостью того же Кио выхватил у меня белье и моментально спрятал.
-Чего хочешь?
Я ответил. Каждый день я буду приносить пару белья, а он будет наливать одну парашу солдатской «пушка-кашей» - так называли немцы солдатский обед. Справка для знатоков: «парашей» в пленном лагере называлась большая банка или ведро для транспортировки еды. В советской тюрьме параша заменяет туалет, а в Европе получила повышение. Договор скрепили джентльменским рукопожатием. Я был необычайно рад - ребята были обеспечены отличным обедом. Иногда удавалось выменять у поляков необычные для лагеря продукты: яйца, консервы, зелень. Один из ребят, очень слабый, и вид имел какой-то не то унылый, не то забитый, вызывал у меня сочувствие, и я старался его подбодрить, расшевелить, но все было напрасно. Еще я обратил внимание: обед у нас был хороший, с мясом, но он почти его не ел. Пару раз предложил ему мясные консервы, но он отказался – а сам худой как щепка. Я пристал к нему, несколько добивался, в чем дело. И вот, что он мне рассказал. Попал в госпиталь. До этого раздобыл много табаку. В госпитале каждый день полицай приносил вареное мясо и выменивал его на табак, деньги и за что попало. Две недели парень ел это мясо, а потом выяснилось: полицай вырезал у мертвых мясо, варил, а потом предлагал пленным. Как я не уговаривал беднягу забыть это неприятное и тяжелое событие, ничего не получалось. Не только есть, он видеть мясо не мог.
Постепенно нас стало десять человек, и наш вид значительно улучшился. Я сбывал краденное, получал новые заказы, ребята их выполняли, «синдикат» наш работал прибыльно. Я все время пытался дознаться, откуда унтер получает хлеб? Ведь не ходит же он на склад и не ворует сам? Наверняка, у него есть поставщики товара. Прошло уже около месяца моего пребывания в этом лагере. Я стал за это время видной фигурой в лагере. Завелись деньжата, конечно, предпочтительно рейсмарки, но были и польские злотые. Я намеревался собрать побольше денег, при помощи поляков приобрести гражданскую одежду и совершить побег, когда я приму вид нормального человека. Для этого нужно было повысить доходность нашего предприятия, поэтому предпринял серьезную попытку установить пути поступления хлеба моему другу унтеру. Он действительно относился ко мне очень дружелюбно, но - своя рубашка ближе к телу. Я имею в виду и интересы ребят, не только личные. Рано утром я прокрался к унтеру (жаль, забыл имя) и спросил о хлебе. Он ответил, хлеба еще нет. Я вышел и спрятался в кустах, выбрав такое место, откуда видна дверь в комнату унтера. Сидеть пришлось недолго, появился солдат с завернутым в газету свертком под мышкой, по форме явно похожем на две булки. Через несколько секунд солдат вышел уже без пакета. Все ясно, сделка состоялась, и мой план почти удался. Шагая следом за солдатом, почти в затылок мы подошли к кантине (магазин); прежде чем войти в кантину, надо было пересечь зал, на стенке которого висела карта фронта, вот он удобный случай завести разговор! Я очень вежливо извинился и попросил рассказать о положении на фронте, хотя мы знали это не хуже немцев, а иногда и лучше. Путь, по которому проходили эти известия, был нам неизвестен, а мы не старались узнать: эта любознательность была совершенно излишняя, а на любопытного навлекала подозрение. Я попал «в точку». Солдат с большим энтузиазмом рассказал мне: «Ленинград ум, бальд капут (то есть окружен и скоро будет взят), Москау аух ум (чего никогда не было)». Я, конечно, сделал очень заинтересованное лицо, задал ему еще вопросы, а потом небрежно достаю из кармана довольно изящно выглядевшую жестяную коробку (специально приобрел для лишнего форсу). Там помещалось штук пятьдесят сигарет, открываю и предлагаю закурить собеседнику, он с оторопелым видом берет сигарету и смотрит на меня, не веря своим глазам: такое богатство не каждый солдат имел – в дневной паек входило три сигареты. Чтобы его добить, достаю шикарную зажигалку и даю прикурить и, как бы поняв его изумление, спрашиваю: «Вам не хватает курева?»- он кивает утвердительно. Тут я барственным жестом вынимаю пачку сигарет «Спорт» и дарю ему. Он был окончательно сбит с толку. Еще его удивило мое «аристократическое» умение, проявленное при процессе закуривания: постучал сигарету по крышке своего портсигара, как стряхивал пепел, как держал сигарету во рту. А все объясняется просто: я нашел все эти приемы в одном из немецких журналов
И тщательно заучил, как надо красиво курить, и на это немцы всегда обращали внимание и всегда удивлялись. На самом деле, я почти не курил – только в необходимых случаях, когда хотел привлечь внимание к своей особе. Предпочитал обменивать курево на еду.
-Послушай, камрад, что верно, то верно: табачок есть и марки имеются, а вот с хлебом дело плохо, и даже очень плохо – не хватает. Ты добрый, хороший человек, может, достал бы хлеба?
-Нет, что ты! Откуда у нас хлеб! Даже Гитлер получает 300 гр., лишнего нет! - Опять Гитлера призвали в свидетели. Тогда я принял самый свирепый вид, какой только смог, и гаркнул:
-Ну, хорошо, а откуда ты взял две булки и продал их унтеру? Значит, где-то достаешь? Думаешь, я ничего не знаю, и от нечего делать занимаюсь болтовней? Так вот: чтобы было всем хорошо, носи хлеб мне, буду платить 2 марки за булку, и унтеру продолжай, а то обидится на тебя. Солдату, совершенно обескураженному моей осведомленностью и моим независимым поведением, не осталось ничего, кроме капитуляции. И это наверно, была одна из первых капитуляций, когда заключенный ставил свои условия тюремщику.
Прошел наверно, месяц. Уже унтер как-то начал в шутку со мной обсуждать возможность знакомства с паненкой, пожалуй, это было рановато. Я совсем возгордился. Мои ребята чуть не на руках меня носили, повар уважал, а унтер уже не орал на меня, когда я приходил, встречал дружелюбно: доставал шнапс и наливал, конечно, не по-российски в граненый стакан, а в крохотную рюмку, которую я все равно избегал. Понемногу круг знакомых продолжал увеличиваться. Одна полячка приносила нам с Тутберидзе зелень, без которой житель Кавказа не может жить. И однажды, в момент передачи, нас обнаружил главный переводчик лагеря. Правда, обошлось легким испугом, но нас предупредили: второй раз будет плохо, «сошлем в концлагерь». Я решил проверить переводчика, не верилось в его кристальную честность. Применил тот же метод, который оправдал себя в «хлебном деле» унтера. Переводчик жил в казарме на первом этаже. Его окно смотрело в сад, вдоль здания шла густая аллея какого-то раскинувшего свои ветви кустарника. Там я и замаскировался. Сидеть пришлось на этот раз долго, но вот наконец, появилась фигура крадущегося пленного – сразу видно, дилетант! В такой ситуации надо держать себя свободно, улыбаясь, не смотреть с опаской по сторонам; всех этих правил парень не придерживался, и поэтому я определил, надо за ним наблюдать. Парень подошел к окну комнаты переводчика, посмотрел направо, посмотрел налево и постучал в окно. Выглянул переводчик, внимательно осмотрелся, с удовлетворением повернулся к посетителю, тот протягивал ему пачку табака, а переводчик дает ему половину булки хлеба, и в момент, когда все четыре руки были заняты обменным товаром, я вышел из засады и самым любезнейшим голосом говорю:
-Здравствуйте, господин переводчик!
Он смутился и, растерявшись, не мог сразу сообразить, что надо отдать, а что взять себе; наконец, ткнул хлеб в руку пленного, тот пытался заговорить, но переводчик постарался побыстрей его спровадить: -«Ладно, ладно, потом придешь!», а меня пригласил зайти к нему в комнату. Сначала я побоялся заходить, думал «ещё пристрелит», потом решился: если у него было такое намерение, то гораздо удобнее это сделать в кустах, а не пачкать комнату. Только я вошел, на столе появился шнапс и два «наперстка». Хозяин пригласил меня присесть к столу, наполнил рюмки и мы распили как бы мировую.
-Да, я вижу, ты парень с головой, умеешь соображать и применяться к обстановке! Да, ладно об этом, ходи по лагерю, где хочешь и что хочешь, делай: я тебя не вижу, а ты – меня! Только не попадайся на глаза к коменданту, и не болтай лишнего. Вот и весь разговор.
Потом он рассказал мне, что до войны жил в Одессе и выполнял задания немецкой разведки, а когда немцы взяли город, он стал переводчиком в лагере. Окрыленный его словами о свободе действий, я решил, что теперь мне будет легче осуществить свой план побега. В то же время не надо было мне преувеличивать свои силы, а быть поскромней и не забывать, в чьих руках я нахожусь.
У кого-то из ребят я выменял серебряную, 1930 года, монету ценностью в две марки; её у меня увидел второй переводчик и попросил меня подарить ему её. Я, уверенный в покровительстве главного переводчика, нерасчетливо отказал в просьбе, да еще в довольно грубой форме. На это он ничего не сказал, только взглянул косо, и я решил, что этим дело кончилось, тем более, что он знал о хорошем отношении ко мне старшего переводчика, не зная конечно его причины. Прошла пара безоблачных дней, и я забыл и о марках, и о переводчике с его косым взглядом, который в тот день все-таки мне не понравился. На третий день отбирают шестнадцать человек, в том числе и меня, ведут на станцию и сажают в купе вместе с охраной. Туда попал мой хороший приятель, тоже спортсмен – мастер спорта по вольной борьбе Ило Бобохидзе из г. Кутаиси. После войны, по-моему, был два раза чемпионом страны, а за отличную тренерскую работу награжден орденом Ленина. И мы, как порядочные туристы, отправились в путь, да еще, пожалуй, лучше туристов, так как нас окружала заботами вооруженная охрана. Купе имело вход, как и все остальные, с перрона. Большинство ребят были «свежие», недавно попавшие в плен. Ехали мы через партизанские районы, и я стал поговаривать напасть на охрану, их всего три человека, но братва не решилась. Я не особенно боялся нового лагеря: у меня был большой запас сигарет, деньги. На первое время было на что поддерживать свое существование, а там, как говорят русские, что Бог даст! Привезли нас в г. Хелм. Приводят в громадный лагерь. Подвели строем к складу и скомандовали: «Раздевайсь!». Мы разделись. Наше барахло забрали, а взамен выбросили белье, гимнастерки и галифе, но это была рвань, самого последнего нищего не могла бы соблазнить. Когда мы «приоделись» в обновки, нам скомандовали «шагом марш!». Мы кричим: «А вещи?» - в ответ услышали – «шагом марш, большевистская сволочь!». По дороге ко мне подошел один из конвоиров, русских полицаев и шепотом, замирающим голосом спросил: «Вы кто, комиссары?» – а я и здесь не удержался и для пущей важности ответил утвердительно. Кроме шикарного обмундирования нам ещё швырнули ложку и котелок, исковерканные до последней возможности. Хелм, как и все лагеря, был окружен двумя заборами из колючей проволоки; нас привели к двум деревянным баракам, окруженным ещё раз двойным забором. Забыл упомянуть, что между заборами навалом заполняли той же колючей проволокой. Это был зондерблок охраняемый: у входа немец, у второй стороны – пулеметчик на вышке, а остальные две – на попечении двух продажных шкур, сиречь полицаев. В бараках голые двухъярусные нары, вот вся обстановка.
В полутора метрах от основного забора протянута проволока не высоте 40-50 см. с предупреждением: «Перешагнувший будет расстрелян!» - и будьте уверены, это не в СССР, где вокруг вывески «Свалка запрещена, штраф 100 рублей» лежат горы мусора, и никто не штрафует; попробуй перешагни и останешься там. Местечко веселенькое, скучать не придется.
Был я ещё в одном таком же «веселеньком» зондерблоке лагеря в Польше, но в каком году и название, убейте, не помню. Надо сказать, что от голода наступало такое отупение, что не только название и какой год, и даже время года не могли назвать. А время года для нас, худых как щепки, почти не имело значения - нам было холодно все время. Помню, это был небольшой блок, на 800- 1000 заключенных. Ясно, что в таких блоках находились наиболее «вредные» для нацизма люди, предназначенные к уничтожению. У нас было два отделения: для офицерского состава и для остальных младших командиров и рядовых. Издевались над нами всячески: например, заставляли маршировать, петь. Для умирающих от голода это было приятным развлечением! Однажды ночью слышим выстрелы, шум, лай. Утром – тщательный обыск. Ночью вокруг лагеря ходил патруль с овчаркой. Наши офицеры задумали поднять восстание. Добыли кусачки и, пользуясь тем, что от двери их барака проходил фундамент старого дома, под прикрытием которого можно было незаметно проползти к забору, это всего метров семь - восемь. У них был план: сначала напасть на караульное помещение, вооружиться, затем освободить нас и напасть на охрану основного лагеря, где было очень много пленных. Был слух, что у них была связь с польскими партизанами, которые должны были в нужный момент оказать поддержку восставшим. Наверно, так и было. Ведь, не имея оружия, вряд ли возможно было одержать победу. Несколько человек выбрались из блока. Один, очередной, был одет в ватник, - ему говорили, чтобы он снял его, так как можно зацепиться за проволоку, но он настоял на своем: «я простужен, замерз». К сожалению, предсказание сбылось: он запутался в проволоке, подошел патруль, собака почуяла запах, начала лаять, и патруль застрелил его, и весь замысел рухнул.
В зондерблоке Хелма я стал доходить(худеть). Ведь у меня была язва желудка, или по крайней мере катар в самой тяжелой форме. Иногда были жуткие боли, частая рвота и что меня удивляло, это ее количество; мне казалось, что из желудка выливается жидкости гораздо больше, чем попадает в него. А давали нам суп, - я извиняюсь перед господином супом, - то, что нам давали из немытых картофельных очисток или брюквы даже баландой нельзя было назвать; такое свинское пойло можно увидеть только в захудалом колхозе. Это варево я не ел, а отдавал ребятам, чей желудок еще выдерживал такое издевательство. Даже крошки хлеба никто не давал в этот «обед». Хлеб, содержащий столько несъедобных примесей, я делил пополам: половину отдавал, половину по крошечной доле брал и долго пережёвывал, и таким методом мне удавалось удержать его в желудке, не извергая наружу. Сомневаюсь, что это очень развлекательные сведения, но не рассказать о них не могу. На работу не брали и поэтому побочных поступлений питания мы не имели.
Прошел месяц. Мы валялись, бродили по крохотной территории блока, играли в карты в 501 и 1001, мечтали об окончании войны, голодали: развлечений было много. Я ходил бодрый. Это всех удивляло – ем полтраста грамм в день, хожу – нос крючком и не умираю. Постепенно оба домика заполнилось и дошло примерно до 700 человек. Всё это народ был очень подозрительный для немцев. Надзирателей было приставлено предостаточно. Сидим на земле (было тепло) и играем в 1001: я, мой приятель Бобохидзе и еще кто-то. Бумаги для записи игры, конечно, не было. Придумали записывать на колодке (обувь). Вдруг врываются немцы и начинают исследовать наши записи, но, когда я объяснил и показал записи, нас оставили в покое, посмеялись и ушли.
Несмотря на все мое геройство, чувствовал я себя очень плохо: рвота и боли в желудке не оставляли меня, плюс нескончаемый голод. Был в блоке скрипач из Одессы, немцы заставляли его играть вечерами, за что он получал солдатский хлеб и суп (настоящий, без кавычек), у него была язва. Зашел к нам комендант, наверно, для проверки; я подошел и попросил его ввиду сильных болей желудка на мою долю хлеб и суп не отпускать, все равно я отдаю его товарищам.
-Ах ты, коммунистическая собака! Политическую голодовку объявляешь! Ну, погоди! Мы тебе устроим голодовку! – орал рассвирепевший комендант.
-Я не объявляю не только политическую, но никакой голодовки вообще, просто я человек больной, и есть эту пищу и хлеб не могу. Все равно она у меня в желудке не остается и выходит не в положенном месте. Комендант, наверно, из принципа, сообщил коменданту лагеря, который был врачом. Он осмотрел меня и признал больным.
Я по этому делу предварительно советовался с ребятами, были у нас солидные люди. Все категорически и единогласно заявили о бесполезности моей попытки, и вообще опасной для жизни.
И вдруг, ко всеобщему изумлению, и моему тоже, приносят пайку, такую же как и музыканту. А за неделю до прихода коменданта я стал чувствовать себя очень плохо, боли круглые сутки не отпускали. Придя в полное отчаяние, решил, в припадке слабоволия, покончить жизнь самоубийством. Днем стояла прекрасная погода, солнечный осенний день; я подхожу к вышке, где стоит солдат и кричу ему: «стреляй!» и, перешагнув проволоку с предупреждением о запрещении, я полез на забор. Солдат явно обалдел, уставился на меня и ничего не предпринимает, что спасло мне жизнь. Солдат, стоящий на посту у входа, побежал, стащил с забора, двинул пару раз кулаком, и на этом закончилось проявление слабости.
Стал я замечать усиленное внимание со стороны одного пленного. Старше меня лет на пятнадцать, стал часто со мной заговаривать, вовлекая в беседу по разным вопросам. Такие попытки вызывали недоверие, а не шпион ли этот парень? Понемногу подозрения пропадали, мы стали более откровенны, выяснилось, что он полковник, а впоследствии он предложил принять участие в подготовке массового побега. Конечно, не занимаясь никакими выяснениями подробностей, я выразил свое согласие. Стали вырабатывать план. Он имел связь с партизанами, сообщил об этом сам. Наш блок находился в самом углу лагеря; раз в неделю или десять дней нас водили в баню. Водили в две очереди по 350 человек. Обычно вели человек десять автоматчиков, шедших рядом с нами. На углу, у поворота в баню, стояла вышка. Стоял там автоматчик или пулеметчик, не помню уже, и как раз в этом месте, на протяжении 8-10 метров забор был однорядный, и мы решили использовать этот участок как бы специально предназначенный для облегчения побега. Но сначала надо привлечь побольше участников побега, а потом уже разработать сценарий побега. Для конспирации решили привлекать к участию по одному человеку, тщательно проверять каждого, настроен ли он достаточно решительно, и только тогда предложить ему участие в побеге. Если он покажется достаточно подходящим, поручить ему привлечь одного-двух человек, причем особо обращать внимание на осторожность, чтобы не провалить организацию. Решили мы с полковником провести через некоторое время «парад участников». Для этого в определенное время сообщаем по цепочкам о начале – участники должны пройти в определенном месте по одному человеку, а мы издали посчитаем. Если наберется 80-90 человек, назначим день побега на первое же посещение бани. Участники должны попасть в первый поток и распределиться так, чтобы на каждого конвоира приходилось по шесть – восемь человек. Подойдя к повороту, будет дан сигнал: по нему нападаем на конвой, отбираем автоматы и открываем огонь по часовому на вышке. В это время безоружная часть срывает проволоку и бежит к лесу. Вооруженные, уничтожив часового, следуют к лесу, а там должны поддержать нас партизаны. До леса примерно около 600 метров. И мы принялись за осуществление плана. А пока жизнь текла по раз установленному порядку. Приходил старик унтер-офицер, проверял, чисто ли в блоке, а веников у нас не было и конечно не было и чистоты. Старик был неплохой и любил пошутить.»Что вы за солдаты, если не можете организовать веники?». Я ему говорю: «Где же их взять? Пойдем в лес, наломаем березовых веток и сделаем веники». А он отвечает: «Ты думаешь, если унтер старый, так он уже дурак? Я пойду с вами в лес, а там мне польский партизан сделает бум-бум?». А один раз разговариваем с ним, окружили его, вдруг он говорит: «Эй-эй, Сталинград никс махен» и выбрался из нашего окружения.
Приходит очередной банный день, мы еще не закончили «мобилизацию» и поэтому готовимся к обычной бане. Вдруг в блок заходят два немца и забирают меня и ещё шесть человек. Привели к канцелярии, оставили снаружи, а сами зашли внутрь. У меня забегали мурашки по спине: всё, кто-то нас предал. Ребятам ни слова не говорю, не знаю, есть ли среди них заговорщики или нет, да, если бы знал, все равно на эту тему разговоров не вел бы. Немцы вышли и повели нас. Наверно, в гестапо ведут, решил я. Но привели на вокзал, стоит эшелон с пленными, и нас вталкивают в один из вагонов. Всё оказалось гораздо проще: везут на работу, по дороге семь человек заболело, их оставили в Хелме, а нас взяли для счета! И я попал не по доносу, а совершенно случайно. Через года полтора я встретился в одном лагере с парнем из Хелма, одного из участников замышлявшегося побега и рассказал, что мой мнимый арест сорвал побег. Полковник, так же как и я, подумал о предательстве и отказался от опасной попытки, которая могла привести к напрасной гибели людей.
И вот открывается новая история в новом для меня штрафном лагере в г. Кройцбург. Как удалось мне вскоре выяснить, из этого лагеря было три выхода: умереть от истощения и побоев, завербоваться в немецкую армию, заболеть неизлечимой болезнью, и в этом случае отправляли в общий лагерь для военнопленных. Когда нас переодевали, один из ребят, прибывший с нами, заявил, обращаясь к переводчику: «Господин переводчик! Есть пословица: лучше умереть стоя, чем жить на коленях, поэтому я решил поступить в немецкую армию!» Всё это он узнал раньше нас. В лагере существовало три категории, различавшиеся формой одежды: желтые – не подавшие заявления, самая низкая каста, форма одежды –советская. Вторая категория, подавшие заявления о желании службы в войсках Рейха - брюки советские, мундир немецкий, синий. Этих посылали на легкие работы, и вообще отношение к ним, как к будущим соратникам, было неплохое. Они проходили испытательный срок , после чего заслужившие доверие, переводились в основную, высшую группу предателей – форма одежды полностью синяя. Они конвоировали нас на работу, на работе подгоняли нас, повышая производительность нашего рабского труда при помощи палки. Находились «синие» на полном солдатском пайке, в город ходили по увольнительной и ждали отправки уже на настоящую немецкую службу. Переводчику, видимо, понравилось бравое поведение новичка, и он немедленно распорядился определить новоявленного «героя» , парня рослого и не изголодавшегося, в эшелон «сине-желтых»; и наш «активист» получил желто-синюю форму и был направлен в соответствующее подразделение. Мы поплелись в казарму, где из солдатских кроватей были выстроены четырехэтажные нары. На каждой кровати спало по два человека. Это был не сон, а сплошное мучение. Кровать 70 см. шириной, как не укладывайся, все равно тесно. Заснул один, другой повернулся на другой бок и разбудил соседа, и так всю ночь, ругань, а то и драки. С работы приходили мокрые, развесим свое тряпьё, нечем дышать от испарений. Короче говоря, командование создавало все условия для пополнения армии добровольцами. Когда в Тбилиси мы проходили комиссию в военкомате, политрук ко всем приставал: почему мы идем в армию добровольно? Ну, конечно, все отвечали, защищать родину и так далее в нужном политруку духе. Дошла очередь до парня, недавно приехавшего с гор и по-русски говорившего с трудом. На свою голову политрук прицепился и к нему с тем же вопросом; парень мялся, мялся, не может ответить как хотелось начальству и наконец ляпнул: «Ты бирош, мы идом! А что должин сказат? Ва!» Ну, тут все присутствующие покатились со смеху. Вот так, примерно шли добровольно в армию и здесь.
Для нас, желтых, режим был самый свирепый: непосильная работа, пища негодная (при случае в хлеву у свиней с дракой отвоёвывали пойло - оно было чище, чем наша баланда), побои, грубое отношение. На работу ходили в строю и с песней, а не запел – двинут так дубинкой, что в глазах потемнеет.
Следующей крупной неприятностью было сильное распухание ног так, что в коленях не сгибались, и ходить приходилось, не сгибая ног. А садился на скамью следующим способом: поворачивался спиной к скамейке и падал на нее, надо было только рассчитать точно расстояние, чтобы не сесть на землю. Как-то на работе подошел ко мне конвоир и, глядя на мое полное лицо, говорит: «Ты что же, симулируешь? Такой здоровяк, и не работаешь?» У них тоже встречались, как и у нас, «активисты». Но я нажал пальцем на скулу, получилось большое углубление, и не выравнивается, я объяснил причину, и он больше меня не трогал – оказался более человечным, чем я вначале думал. У пленных же между собой отношения были простецкие, никакой светскости, все наружу. Нет, чтобы при встрече сказать: «Ах, как ты хорошо выглядишь!». Какой там! Режет правду без прикрас: «А ты, браток, не жилец!». Лежу я на вторых нарах (на третьи влезть не было сил, да вдобавок правая рука отказала – не поднималась) и учу немецкие слова – был у меня словарик, подходит «приятель» и заявляет: «На черта тебе это нужно? Завтра сдохнешь!», а я вежливо отвечаю: «Но зато на три слова буду больше знать!», и на этом беседа кончалась.
Привели нас, полукалек перетаскивать шпалы; главное опять попал нам в конвоиры «активист». Пробуем поднять – не получается, еле-еле, с большим напряжением всех сил подняли вчетвером, но подбежал конвоир, сам здоровый как буйвол, разорался, разнервничался – куда там! Кричит: «По одному на шпалу!». Мы категорически отказались. Удалось уговорить, что мы люди, едва ходим от слабости и не можем таскать такую тяжесть. В конце концов, удалось остановиться на двух человеках на шпалу. Для нас это был адский труд, а здоровяк-охранник только ухмылялся. Нам же только и оставалось, скрипеть зубами. Тут как раз проходил мимо майор, по-моему, комендант (но на самом деле, это был врач). Я обратился к нему (в это время я уже говорил по-немецки довольно прилично), что у меня язва желудка, и кроме того, я опух и не могу выполнять тяжелую работу. Откровенно говоря, я считал свое обращение к немцу абсолютно бесполезным делом, вдобавок, мог получить по физиономии, но, к моему удивлению, майор забрал меня, зашли в помещение, он меня осмотрел и признал меня больным, оказался врач, что мне и было необходимым, меня отправили в шталаг Ламсдорф возле польского города Ниса, на границе с Чехословакией, а в это время это была Германия. Там я пробыл недолго, но, ухитряясь попадать на «хорошие « работы», такие, где можно было попользоваться помощью «русиш роте крейц» как называли немцы, а по-простому, стащить что-то из еды, я значительно подправился, прошла опухоль, что самое для меня было главное. Немалую роль сыграло знание языка: когда приходили конвоиры брать на работу, я подходил и слушал – куда? – если «на картошку» или на станцию или еще в какое-то «хлебное» место, я становился в первый ряд, а если на «муну», то есть склад боеприпасов, у меня появлялись боли в желудке и я со стоном бежал и занимал место в клозете до той поры, пока не набирали команду, неугодную мне и не уводили её на работу, я из обороны не вылезал. С немцами лагерной охраны я по-немецки не разговаривал, не давая им понятия о своих знаниях, и поэтому они при мне не стеснялись, говорили всё.
Но недолго продолжалась моя «легкая» (по сравнению с штрафной командой) жизнь; месяца через два меня опять отправили на штрафную команду в Кройцбург, и началась опять изнурительная волынка в голоде, холоде, работа под палкой будущих «освободителей» родины. Даже на легкой работе было противно сознавать, что работаешь на врага. По-прежнему и ночью не было покоя на наших четырехъярусных нарах. А завтра, рано утром опять нас поднимет дикий крик дежурного полицая: «Подъем, Вставайте, паршивые ленивые морды!». Натянув на себя сырое барахло, мы потянемся с песней! (попробуй не петь!), строевым шагом в деревянных колодках на ненавистную работу.
Рядом с нашим корпусом, за двойным проволочным забором, как положено, стоял кирпичный дом. Каждое утро на балкон второго этажа выходил немец и конечно по-немецки пел «Интернационал», и никто его не убивал и не обращал внимания. Оказалось, рядом с нами была психиатрическая больница, и пел её пациент. Ну, думаю, у нас если не расстреляли бы, то по крайней мере, убрали бы подальше, если бы пел что-то «контрреволюционное».
Штрафная команда обслуживала большие хозяйственные склады. Всё, что касалось сборных домов, от стен до отопления и всего остального, необходимого в благоустроенных домах, хранилось в складах. Все мы были грузчики и рабочие по складу. Работа была тяжелая, тем более для умирающих от голода. Только недавно, в 1992 году узнал: дневной рацион для пленного научно был рассчитан так, чтобы человек умирал от недоедания через два-три месяца! Как же выжил я, могут меня спросить. Это было не очень просто. Главное: это длительные занятия спортом. У меня была громадная выносливость и сила воли, а начал заниматься с 1924 года семилетним малышом.. Во-первых, я прочел об индейцах, пробегавших без отдыха до 100 миль. Это мне понравилось, и я стал передвигаться только бегом: в школу, с каким-нибудь поручением родителей; таким образом, я так привык к бегу, что сейчас мне 76 лет, и если я тороплюсь, то не иду, как полагается солидному человеку, а бегу. Летом в наш городок прибыл цирк, для мальчишек - что может быть увлекательней? Пусть это произойдет в любой части света. Мы выпрашивали у родителей деньги на билет, но не всегда их получали, потому что мы готовы были ходить в цирк каждый день, и это нашим мамам и папам не очень нравилось. Я, как всегда отличался предприимчивостью, стал пробираться на представление «зайцем»: подлезал под брезент или проникал через служебный ход, и в конце концов так примелькался и надоел всем своей настойчивостью, что на меня махнули рукой, и стал своего рода другом цирка (не прошенным). Но одному акробату я понравился, и он стал меня тренировать по партнерной акробатике. Кроме меня взял еще одного парнишку. Мы добились больших успехов; я уже до этой учебы умел стоять и ходить на руках – хотя этого хождения тренер нам не разрешал. Занятия пришлось прекратить из-за протеста родителей.
Когда мы приходили на работу, нас, по мере надобности, разбирали немцы, и вот однажды, на разборе нашего брата по бригадам, день, вернее утро было отвратительное; мы стояли в строю замерзшие, съёжившиеся жалкие изможденные фигурки, а наш старший полицай (москвич), имени не помню, распределял нас согласно заявкам мастеров. Вокруг него крутилась девушка и пыталась что-то ему объяснить; он недовольно отмахивался от нее и занимался своим делом, тем более, по-немецки он смыслил почти с нулевой отметки. Когда они оказались возле меня, я вежливо обратился к немке с вопросом: что ей нужно? Оказалось, их сине-желтый оболтус, помогавший в складе, заболел, и она просит замену. Я попросил взять меня в склад. С трудом наконец, обратив внимание полицая на себя, она сказала ему, что забирает меня в склад; тот, не обратив внимания на тот важный факт, что я «желтый» («желтых» – на лёгкие работы не брали), в знак согласия махнул рукой, и мы ушли в склад. Склад был заполнен массой различных инструментов, лежащих в пирамидах по 100 штук. Если из пирамиды был взят инструмент, на бумажке рядом отмечалось, сколько взято. Так, очень просто велся учет. Завскладом был старичок Лангман или Лагман (запомнился, потому что у нас в полковой школе 37 танкового полка в г. Пятигорске был помкомвзвода с такой фамилией, но, конечно, не немец). Ещё две девушки: Эйлен, которая меня привела и Хильда.
Эйлен было лет 19, а Хильде лет 17. Мне казалось, будто я в раю, после работы по погрузке. Я лез, как говорится, из кожи, надеясь завоевать их симпатии. Все распоряжения выполнял молниеносно и с немецкой точностью и аккуратностью, привитых моей мамой. В детстве приучила, чтобы я заданную мне работу выполнял только хорошо, а если плохо, приходилось переделывать, и это приучило к старательности: лучше один раз исполнить хорошо, чем несколько раз делать одно и то же.
Я нарочно коверкал немецкие слова, они смеялись, поправляя меня, и хотя работы было мало, я сумел понравиться своим начальникам и не подобострастием, которое я, при всем желании не смог бы проявить, поскольку эта черта в моем характере совершенно отсутствует. Работы было немного: привезли три ящика с плоскогубцами. Мы вскрывали их, и с шуточками и прибаутками раскладываем их по сто штук аккуратными пирамидами на полках. Так прошло несколько дней, и мы подружились. Создался «дружный коллектив» (почти коммунистический). Иногда то один, то другой приносили мне из дома понемногу съедобное: получалось, ежедневно, я имел добавку к своему жалкому пайку.
Ещё забыл: опустошенные ящики разбираем, доски связываем в пакеты, гвозди выпрямляем, железные полоски скатываем, и всё это отправляется на заводы. На полу не увидишь ни железки, ни винтика.
Прошло несколько дней. Погода не жалует: серый рассвет, мелкий дождь; я на разводе рабсилы как и вчера и позавчера иду к своим немцам, и вдруг слышу некультурный окрик старшего полицая: «Куда попёр? Пошел на место!» - оказывается «сине-желтый» выздоровел. И меня погнали, наверное назло, на самую тяжелую работу: грузит стенки сборных домов, а они - во-первых, тяжелые, а во-вторых в руках остаётся много заноз. Поработал около часа, смотрю бежит мой верный друг Эйлен, забирает меня в склад. Сначала обратилась к старшему полицаю с просьбой вернуть меня в склад, но ей ответили, что на эту работу посылают только будущих верных сынов Рейха, т.е. «сине-желтых». Тогда она побежала к коменданту и пожаловалась на старшего полицая, который отобрал у них человека, хорошо работавшего и владеющего немецким языком, и прислал другого, ничего не понимающего. Комендант приказал вернуть меня в склад. Это, к сожалению, была временная победа. Полицаи, во главе со старшим, затаили на меня жуткую злобу. Не пожалели они и Эйлен. Они сообщили переводчику, якобы мы с Эйлен – любовники. Это во времена владычества нацистов было тяжелейшее преступление, и наказанием грозило вплоть до расстрела. Переводчик приказал немедленно привести преступника, что полицаями было выполнено с большим удовольствием. Конечно, если бы у меня вид был бы как до плена, моя песенка была бы спета! После работы меня привели к переводчику - бывший фронтовик без одной руки, на груди много орденов; как только увидел, какой жалкий, изможденный «любовник» стоит перед ним (в армии был вес 72 кг., а здесь – взвесился в складе 38!), на лице его начала появляться ироническая улыбка, он пытался сохранить серьезность, но попытка не увенчалась успехом, и он захохотал! Ну, какая уж тут любовь! По поговорке: не до жиру, быть бы живу! Любому человеку с головой на плечах, а не капустой было бы понятно - обвинение не стоит и гроша. Без лишних слов переводчик приказал идти мне в камеру, а полицаям презрительно, через плечо, кинул: «Идиоты!». Вся группа продажных собак последовала за мной и, когда вошли в коридор, свалили меня и начали избивать ногами и кулаками. Моя кавказская с примесью украинской кровь взбунтовалась. И, не надеясь остаться в живых, решил хоть душу отвести перед смертью: они меня колотят, а я, собрав все силы, ругаю их, на чем свет стоит: «Предатели! Сволочи! Война кончится, продажные шкуры, всех вас перевешиваем!». Пока меня колотили, я выложил всё, за кого их считаю, К моему удивлению, в самый разгар моего ругательного вдохновения, они ушли, и я остался жив. Устали, наверное. Кое-как забрался на свои нары и затих там. Ребята сочувствовали мне, водички принесли, а что больше они могли сделать? До сегодняшнего дня не могу понять, как я остался жив со своим характером. Ведь они могли совершенно спокойно отправить меня на тот свет, не неся никакой ответственности. И это не единственный случай, вспомнить хотя бы Фёдора, полицая во Ржеве, когда он застрелил молодого парня и приказал мне снять с убитого пальто, а я отрезал: «сам снимай!». Тогда я тоже был уверен в своем конце, но Бог или Аллах миловал. Каждый раз в подобных случаях, когда буквально каким-то необъяснимым фантастическим случаем оставался живым, я вспоминал слова старого колхозника, обратившегося к нам, только что попавшим в плен « не знаю, как вы, ребята, а этот останется жив», и он указал на меня, я был в толпе, и ни слова, и вообще ничем себя не проявил.
Работа в складе, как уже отмечалось, была по поговорке «не бей лежачего». Лангман нашел во мне неплохого собеседника; особенно он любил рассказы о жизни на моей родине, на Кавказе. Девушки продолжали поддерживать меня провиантом, а старший мастер снабжал табачком. Всё это небольшим количеством, самим жилось не так привольно, времена менялись, немцы отступали и, соответственно, уменьшался грабеж оккупированных ранее стран. Полюбили немцы песни «Катюша» и «Волга-Волга». На мотив последней сочинили другой текст, что-то вроде «твои глаза полны слёз» (Дайне ауге штейн фоль тренен). Конечно, столько лет прошло, - пятьдесят! – всё забыто. Однажды мы с Эйлен здорово поспорили. Она назвала всех пленных некультурными людьми, а я разозлился и заявил «нет! Это немцы некультурные!». Моя оппонентка демонстративно расхохоталась: «Ха! Ха! Немцы некультурные! Какая чепуха!». Я ответил: «Конечно, я не буду спорить, ваша культура стоит на очень высоком уровне: искусство, наука и другие стороны жизни. А в отношениях к людям страшное бескультурье, а за примерами далеко ходить не надо: мне 25 лет, а на кого я похож? Зовут- эй, старик! А другие? Лучше? А ты говоришь - культура! Разве культурный человек может разрешить допустить к себе подобному такое безобразие, варварское отношение. А ты говоришь о культуре!» – моя собеседница признала.
Когда не было работы, мы забирались на стеллажи и, когда я выучил тексты, на верхней полке начинался концерт соединенными «национал-коммунистическими» силами. Так продолжалось, может, с месяц. На роботе я отдыхал, и эти дни были самыми счастливыми за все время жизни в плену. Когда я возвращался в лагерь, мне не было прохода от придирок и издевательства полицаев. Они пытались уговорить меня воровать швабры и разный инструмент, прибегая, как они думали, к бесспорным аргументам (палке): «Вот, видишь, как другие «желтые» заботятся о лагере, каждый что-нибудь несет с работы, а ты не хочешь, чтобы в лагере было чисто». Но никакие «аргументы» не могли заставить меня нанести ущерб старику Лангману, Кроме этого, я чувствовал какой-то подвох: очень уж возлюбили полицаи лагерную чистоту. И я оказался прав.
Пару дней меня не трогали, я подумал наверно, я им надоел, нашли другую забаву. Оказалось, я ошибался. Получили мы товар, возимся с сортировкой, смотрю – идет по складу полицай, прошел вдоль стеллажей и вышел. Кроме меня, его никто не заметил. Через час, примерно, зашел старший полицай с полицаями, подходит к Лангману и приглашает жестами, конечно, выйти из склада. Я заинтересовался и вышел тоже. Лангмана провели вокруг склада и показывают мастеру: под окном в траве лежат швабры и трубка Лангмана. Кое-как втолковали старику: видишь, мол, вы его защищаете, а он вас обворовал. В результате этой провокации меня опять отправили на погрузку. Не смог я убедить мастера, что, в конце концов, для меня не было никакой выгоды в такой краже, да он и не дал возможности говорить. Итак, лишившись такой мощной защиты, я понял, теперь подходит мой конец. Уж очень сильно было убеждение у немцев, что все советские люди - воры.
И грустно на душе и страшно стало. Пропало все: и приятный воспитанный старичок Лангман и хорошие, кстати, и хорошенькие, немецкие девушки, и их помощь и защита. Теперь двадцать четыре часа я под властью ненавистных полицаев. Был еще склад: риса и гороха, каждый день шла работа по выгрузке и погрузке вагонов. Но туда брали только «сине-желтых». А для этого надо было подавать заявление о желании служить в немецкой армии. Некоторые писали это заявление, рассчитывая, мол, попаду на фронт и перебегу к своим. Предположим, размышлял я, всё пройдет удачно: меня с великой радостью переоденут в нашу форму, и пойду на фронт; но, во-первых, о чем мы узнали после войны: встреча вовсе не была радостной – таких перебежчиков, как правило, расстреливали как изменников; а во-вторых, написанное и личной подписью удостоверенное заявление навсегда будет служить уликой измены. Иди потом и доказывай через годы, что ты был пай-мальчиком. Из этих соображений я решил никаких заявлений не подавать. И без этого всю жизнь косились на меня с недоверием.
Четверо ребят, ходивших работать «на рис», как мы говорили, жили неплохо. На работе, в обеденный перерыв им варили громадную кастрюлю риса, вдобавок, после работы тащили в лагерь рис и варили ужин. Да еще друзей подкармливали. Продавать или менять негде было. Остальная масса «желтых» не была платежеспособна. Наш переводчик, парень статный, немного полноватый, на вид благодушный, по крайней мере, не злой, стоял у нашей казармы и чему-то улыбался. Я решил использовать выгодную ситуацию и ринулся в атаку:
-Господин переводчик, устройте меня на работу «на рис». Уж очень я ослабел и изголодался!
-Пиши заявление, и сей же час пойдешь работать!
-Господин переводчик! Ну. Какой же из меня солдат! Еле хожу, еле дышу, от ветра падаю, окрепну вот, тогда другое дело! А сейчас можно написать что угодно, все равно толку не будет!
Конечно, трудно запомнить подробности этого разговора полувековой давности, только основной смысл передать бы. Мне удалось убедить переводчика. Не знаю, как это у меня получалось, но в острых, критических ситуациях я начинал чувствовать какое-то сильное напряжение или мобилизацию всех чувств организма, и голова работала энергичней, мысли молниеносно сменяли друг друга в поисках лучшего варианта поведения в данный момент. Появляется способность или таинственная сила убедить оппонента или начальника в своей правоте и решении вопроса как хочется мне, не имея никаких весомых оснований.
На этот раз я восторжествовал. Переводчик распорядился включить меня в «рисовую команду», хотя этим нарушил установленный порядок, а для немцев это был необычный поступок. У немцев была не поговорка, не то лозунг «порядок и дисциплина – дисциплина и порядок», и то, что переводчик пошел против этого принципа меня очень удивило, наверно, он был все же добрый человек.
Первый день работы на складе. Мастер дает мне двухколесную тачку и приказывает подвозить мешки с рисом, имеющих вес в среднем 115 кг к контейнеру, вываливать мешок на движущуюся ленту, а в вагоне два здоровенных парня подхватывали и укладывали их.
Как только я ни ухитрялся взвалить проклятый мешок на тачку, при соотношении наших весов 1 к 3, мне это было не по силам. Я боялся, что меня, как не соответствующего должности, прогонят, и про себя бормотал, пыхтя и кряхтя «ну же, залезай, дорогой мешок, ложись, ведь выгонят меня», но он упорно стоял на своем. Трудно передать, какой страх я переживал перед угрозой отправления под власть неумолимых полицаев на погрузку, побои и голодовку.
Немец заметил мои бесплодные попытки, подошел ко мне и совершенно без усилий взвалил мешок на тачку. Невольно вспомнилась песня «Дубинушка»: «Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину, а наш русский мужик, коль работать невмочь, он затянет родную дубину! Эх, дубинушка, ухнем… и т.д.». Оказывается, все очень легко! Надо слегка подсунуть нижний край вагонетки под мешок. Ухватиться одной рукой за угол мешка, потянуть на себя, одновременно нажимая слегка другой рукой на рукоятку тачки вниз, и всё готово - мешок безо всяких уговоров улегся на место. Сама тачка была так хорошо сбалансирована, что я со своей силой котенка, свободно возил её.
И я начал работать наравне со всеми. В обед наелись рисовой каши, сваренной, правда, на воде, зато ешь, сколько хочешь. Дополнительно, во время работы мы раскладывали на цементе кучки гороха и поливали водой, когда он достаточно размокал, мы его ели. Очень вкусно, можете попробовать, только перед этим надо этак дней с десяток ничего не есть.
В лагере наши бедняги «желтые» не давали нам прохода, умоляя принести хоть немного рису. Это было очень трудно. Наша четверка могла незаметно вынести 10-12 кг риса. Этого хватало на 50- 60 человек, а голодающих было гораздо больше. Пошевелив мозгами со своими друзьями, мы отработали наиболее безопасную от провала систему хищения риса, и продуктивней. Многие ребята работали неподалеку от нас. Я предложил, чтобы они перед уходом на работу снабжали нас тарой по несколько небольших сумок, мы во время работы наполняли их и, используя каждое отсутствие кладовщиков, а их было всего два человека, прятали сумки в условные места, ребята забирали их и относили в лагерь. Просто и практично! Таким методом удавалось доводить добычу риса до 50, а в особо удачные дни до 100 кг. Пустые мешки мы забрасывали на бурты, и это была крупнейшая ошибка, погубившая нашу систему, а с ней и нас.
В лагере немцы разводили кроликов, и для них в громадном котле, наверно, в полтора кубометра, варили похлебку. Ребята приспособились варить рис в этом котле. Брался для этого плоский, двухлитровый котелок, заливался горячей водой рис, делали из проволоки крючок, погружали котелок на три четверти в котел, укрепляли на краю котла и, пожалуйста, через 25 минут жратва готова! Просим к столу! Так продолжалось недолго. Может около месяца. Однажды, полез немец наверх, не знаю, какая нелегкая сила потащила его туда, и он с ужасом обнаружил около 2о пустых мешков. Правда, на этот раз обошлось без шума; наверно, их могли спросить «у вас под носом украли около двух тонн рису, а вы ворон ловили в это время?». Ограничились разгоном нашей команды. И наша благотворительная деятельность, к великому сожалению, закончилась. Теперь я шучу, но поверьте мне, было не до смеха - я снова попадал во власть своих врагов.
Итак, рисовая «афера» закончилась. Но не напрасно: мы, работавшие на погрузке, немного окрепли, да и остальным ребятам оказали не очень уж большую помощь, но чем могли, помогли. Ходил я в деревянных колодках длительное время и в результате сильно растер ступню возле пальцев, образовался гнойный нарыв. Стал ходить босиком, все равно больно. Да и рана засорялась. Пошел в санчасть, к фельдшеру, тоже из пленных. Была у нас в лагере «забота о людях», какая – это другой вопрос. Попросил фельдшера освободить меня на пару - три дня от работы.
-А что у тебя? – я показываю, благо нога босая, виден нарыв хорошо. Он подошел поближе и поднимает свою ногу, обутую в сапог, и изо всех сил каблуком бьет по больному месту да еще с поворотом. Наверно, не надо описывать испытанную боль. Я совершенно не ожидал такого дикого поступка, но сумел сдержать себя и, не поморщившись и даже не охнув, повернулся и отправился на работу. Ненависть придала мне силы. Из гордости даже глазом не моргнул. Шли дни. Начинаю опять худеть и слабеть. Паек паршивый, на работе тычки и гонка. Ни крохи не достанешь. Новые ребята «на рисе» боялись воровать, их так напугали на работе, что при упоминании о рисе они просто от нас убегали. После плена я равнодушно не могу смотреть как у нас бесхозяйственно относятся к остаткам пищи.
Пришла мне в голову смешная, можно сказать фантастическая мысль, а если вспомнить, как поступил со мной фельдшер, вообще абсурдная – я решил: пойду-ка я к этому зверю, нашему фельдшеру, и попрошу его: признай меня (хотел напечатать «друг», но не поднялась рука) неизлечимо больным, и тогда меня отправят в общий лагерь. Вот я подошел к нему и спрашиваю, не надеясь на ответ:
-Ты откуда? – он ответил:
-С Украины.
-Мать есть?
-Есть.
-Наверно, и девушка есть?
-И девушка есть.
-Они тебя ждут?
-А как же? Конечно, ждут.
-А я из Грузии, город Тбилиси. Меня тоже ждут и мать, и девушка, и могут не дождаться. Объяви меня неизлечимо больным, чтобы меня отправили в общий лагерь!
-Хорошо!
Услыхав такой нежданный, но желанный ответ, я так обрадовался, как будто получил вольную. Шел ведь просто так, без надежды, как утопающий хватается за соломинку. Опять я вспомнил своего предсказателя. Конечно, общий лагерь не дом отдыха в Махинджаури, как можно подумать, прочитав, с каким восторгом собирался я туда отправляться, и все же – не штрафная команда. Для справки: в лагере Ламсдорф в яме, вырытой (могилой ее не назовешь) зарыто 125 или 130000 пленных. Каждый день покойницкая команда на телеге собственной тягой без лошади вывозила до ста человек, умерших в основном от голода. Навалом сбрасывали в яму, немного присыпали землей, и на этом похороны заканчивались. А сотни тысяч родных до сих пор не знают, где лежат их сыновья.
В госпиталь – это несколько бараков – я не попал с диагнозом «желудочного» больного, а меня положили в отделение инфекционных заболеваний, хотя фактически этот диагноз поставил фельдшер. Это для меня обернулось некоторыми неудобствами. Немцы запрещали нам болтаться по госпиталю во избежание распространения заразы. Мы, конечно, не очень подчинялись этим постановлениям и только старались реже попадаться на глаза медикам. Не знаю, получил ли кто-нибудь медицинскую помощь, я, например, не видел. Кто посильнее, выздоравливал сам, «по собственному желанию», а послабей – умирали, и это медперсонал не волновало. Нас они изолировали, охраняя себя. Были там земляки - грузины врачи, фамилии не помню. Лежал больной грузин - Герой Советского Союза. Куда он делся, не знаю. Близко мы не сошлись. Они выглядели неплохо. Я представился тбилисцем, отнеслись они к этому с прохладцей, а я со своей стороны, не проявил навязчивости и больше к ним не подходил, не хотел вызывать подозрения.
Как и на команде, я голодал сильно. Наш (в кавычках) лагерь Ламсдорф находился в двух километрах от госпиталя. Там у меня был приятель Петька, по прозвищу Стос, он был картежник, поэтому и получил такое прозвище. Но не важно кем он был, самое главное, он был верным товарищем. Кроме этого, он по-видимому был связан с подпольем, потому что все важные сообщения о наших победах на фронтах немцы печатали в своих газетах обычно через несколько дней; а Петр уже на второй день ходил по баракам и потихонечку кое-кому сообщал радостные вести, а через 30-40 минут о них знал весь блок, а это до 1500 человек, еще через час знал весь лагерь. Я никогда не пытался узнавать у него, откуда он получает информацию, считал, раз он не говорит, значит, так нужно. А если я начну проявлять непрошенное любопытство, Петр может заподозрить меня, и наша дружба полетит к чертям. О нем-то я и вспомнил. Были еще два приятеля: Гриша и Костя, греки. Когда их привели в блок, они еле ходили, а я ходил на «калымную» работу и понемногу их поддерживал, и они впоследствии не оказались неблагодарными. Во время первого приезда я занимался разрисовыванием желающих татуировками , по лагерному «наколками».
В «нашем» лагере была команда из 50 человек, рывшая громадный и глубокий котлован, находившийся в нескольких метрах от англо-американского лагеря. Американцы и англичане щедро снабжали ребят и питанием и сигаретами. Обед им (американцам и англичанам, конечно) варили из собственных продуктов. Все они выглядели прекрасно, занимались спортом, даже угощали своих сторожей. Наша же братва приносила с собой громадные, литров по 12, банки, в которые американцы наливали обед из своей кухни. Все это примерно до 500 литров отличного супа попадало на наш блочный базар, а так же и все остальные подарки. Союзники не знали, конечно, кого они кормили на самом деле. За наш счет эта разбойная команда наживалась и, подкупая полицаев, в свою команду не принимали неугодных им лиц. Это были в полном смысле богатые, причем люди без стыда и совести, зажиревшие и безжалостные. Некоторые даже имели драгоценности. Умиравшие от голода отдавали все за корку хлеба. Некому было жаловаться, и не было рынка сбыта. Один из этих «князей» захотел, то есть, извините, «его сиятельство пожелали» иметь красивую наколку и пригласил меня зайти в их барак вечером после работы. Я явился вечером, но в дверях барака меня встретил парень и довольно недружелюбно спросил «куда я прусь», а я, тоже нервный, и хотя потерял много килограмм, не стерпел и ответил ему тоном повыше, что-то вроде «а твое какое, собачье дело?», и завязалась перепалка. Оказалось, он был в чине старосты барака, и отвечал за сохранность имущества, так как туда лезло много народа просит милостыню (бесполезная затея), староста был тоже нервный. На шум вышел мой клиент, еле успокоив Петьку, пригласил меня войти. Я показал ему свой альбом, который отчасти сам рисовал, а много рисунков было из найденных журналов. Помню один с обложки книги, по-моему изданной в Аргентине про золотые прииски, куда пробрались советские большевистские бандиты и подняли восстание рабов. На обложке нарисован здоровенный мужик, голый по пояс: в одной руке пистолет, в другой - нож; рожа отвратительная, а перед ним на коленях стоит обнаженная девушка с поднятыми руками, по всему видно, просящая пощады. Картина моих клиентов, и вообще не плохо выполненная художественно. Её кололи на спине. Еще моя особенность: на работу уходило часа три, производилось несколько сот уколов под кожу двумя иголками, а мои клиенты в это время спали! Рисунок имел большой успех. Не думайте, что желающих было много, основной массе не до этого, поесть _ вот основная задача.
Наконец, клиент выбрал небольшой рисунок, а продолжавший злиться на меня Петька, сидя против нас, свирепо вращая зрачками, бурчал себе под нос «разве так делают наколки, ничего не выйдет и так далее»; видно от всей души желая мне неудачи. Через несколько дней, когда зажили шрамы от уколов, стало видно отличное выполнение, и тогда Петька подошел ко мне и с покаянным видом попросил исправить на груди татуировку «кололи орла, а получилась курица», самокритично объяснил он. Я переправил ему курицу на орла, и мы стали знакомы. Особой дружбы не было, но в деловых отношениях мы друг друга поддерживали. Самое главное для меня была его связь с подпольщиками, а остальное поведение меня не касалось.
Через пару недель он разругался со своей элитой и поселился в нашем бараке. Стал ходить на работу. Как-то раз под вечер сижу на своих нарах: от входа направо третьи нары (верхние). Вдруг влетает Петька, подбегает ко мне, бросает в меня мешком (солдатским), крикнул «пусть у тебя побудет» и молниеносно убегает. Заглянул в доверху набитый мешок – французские сигареты! Они высоко ценились за крепость, одну сигарету можно было курить несколько раз. Сижу и думаю: что-то здесь не так. На всякий случай взял свой пустой мешок и отсыпал туда пачек тридцать сигарет, повесил над головой, а остальное отдал на сохранение соседям: порядочные ребята. Минуты через три летит полицай Мишка, подбегает ко мне, схватился за край нар и кричит: «Где Стоса мешок?»
- «А тебе какое дело?»
– «Давай сюда скорей!»
- «Если тебе надо, бери сам, я чужим добром не распоряжаюсь!». Пришлось рассвирепевшему Мишке лезть на нары самому за мешком. Минут 10 спустя является Петр. Оказывается, их команда работала возле закрытого продуктового склада Международного Красного Креста. Петр ухитрился вскрыть его и проникнуть внутрь, а там – битком разные дефицитные продукты и сигареты. Он из еды не взял ничего, и правильно сделал, ведь за сигареты в лагере можно выменять все: тем более, что выбирал французские, особо крепкие сигареты. Набил мешок, и решил сказать ребятам, чтобы они использовали такую блестящую возможность - по два человека заходили, набивали мешки. Где там! Какие по два! Все рванулись толпой, там же в складе начали открывать и жрать, как будто нельзя подождать несколько минут, а потом набивай свое брюхо, пока не лопнешь! Конечно, немцы заметили эту подозрительную суету, устроили обыск и почти все отобрали, только Петр сообразил и припрятал во время обыска свой вещмешок в кустах. Но когда пришли в лагерь, Петр заметил, что один из пленных начал что-то шептать полицаю на воротах, и тогда Петр прибежал в барак и бросил мне на нары, ничего не объяснив, драгоценный мешок и мгновенно убежал. До остального додумался я сам. После этого случая мы жили неплохо, сильного голода не ощущали. Петр по честному делился со мной. Петр убежал, после того как оставил мне мешок, потому, что его вызвал старший полицай на допрос. Потом прислал полицая за мешком и, прочитав Петру лекцию о том, что все люди братья и надо делиться, а поэтому забрал почти все, из оставленного мною, а оставшиеся 5-6 пачек великодушно «подарил» Петру. Эти сигареты мы раздарили своим соседям по нарам. Вот об этом Петьке я и вспомнил, и еще о своих греках. Но как сообщить им, где я нахожусь? Между прочим, кругом больничных бараков были посажены цветы, нам выдавали белье и пару раз в неделю по кусочку свеклы, грамм 30 весом. Старожилы говорили, что лазарет «показательный»: когда приезжали инспекторы международного красного креста, их приводили в этот лазарет. Здесь существовала, как и в лагере, покойницкая команда, но я не обращал на нее внимания: команда и команда, ну, и бог с ней, очень печальные мысли появлялись при ее виде; но однажды пришлось мне о чем-то заговорить с одним из этой команды и оказалось, что они приезжают сюда со своим страшным транспортом из Ламсдорфа! Я немедля написал своим грекам записку и попросил одного из «покойницкой» команды передать кому-то из них. Конечно, пообещал отблагодарить за труд. Попросил ребят прислать мне лагерной валюты, т.е. табаку. Забыл: пленные американцы и англичане каждую субботу передавали для нас подарки: разнообразную снедь. Что получше, охрана оставляла себе, остальное делилось между нами. И хотя по количеству это было очень мало, зато очень качественное: шоколад, печенье и др. По весу это было грамм 200, но для нас это была большая поддержка. После дележа открывалась «ярмарка». Обо всем этом я написал Петру. У меня была надежда, что мой посыльный найдет скорей Петра, правда, не очень большая. Но все получилось хорошо. Петр прислал мне пачку сигарет и пачку махорки, а я все это богатство выменял на американскую помощь, угостил посыльного, часть послал Петру, и себе конечно оставил. Поскольку мне «припаяли» звание инфекционного больного, вырваться из лазарета было нелегко. С большим трудом удалось перевестись в другое отделение. Вспоминается сосед: молодой парень, армянин сложения богатырского, рассказывал, что тринадцать раз убегал из плена. Однажды, будучи в лагере во Франции, ухитрился в очередной, не знаю в какой раз, убежать, попал к англичанам, они перевезли в Англию, а затем в США. Там ему очень понравилось, жизнь хорошая, относились к нему прекрасно, но все же отправили в Сибирь. Снова попал на фронт, и опять немцы захватили в плен. Очень его рассказы напоминали барона Мюнхгаузена.
Наконец нас, несколько десятков не умерших после «лечения» в госпитале, направили в Ламсдорф. Я опять оказался в рабочем блоке. Забегу немного вперед.
Часто днем, на большой высоте, там, куда не доставали зенитки, над нашим лагерем пролетали эскадрильи наших союзников - американские четырехмоторные бомбардировщики. На такой высоте они казались безобидной большой стаей птиц, и только сильный гул мощных моторов, от которого вибрировали наши грудные клетки и дрожала земля, выдавали их мнимую безобидность. Могучие птицы летели стаями по 30-40 машин, может и больше, теперь не помню. Пытался сосчитать всех, дойду до 1200, а дальше сбивался со счета. Вдруг видим, несколько десятков «птичек», плавно, как одна, четко планируя, сворачивают вправо, и через несколько минут слышим сильнейшие разрывы бомб. Вот так «птички»! Еще мгновение и новая стайка направляется влево, и мы слышим новый ужасный грохот рвущихся бомб. Наша охрана была явно в плохом настроении, что совершенно понятно. Ну, а мы в это время радовались, может, это не характеризовало нас с хорошей стороны, даже наверняка, это так, но в то страшное время противоборства наше злорадство, злорадство мучеников, обреченных на верную смерть от голода, наверно, все-таки можно простить. Наверно, мы не думали, что эти бомбы несли смерть в основном мирным жителям. Шла жестокая бойня, и обе стороны не уступали друг другу в жестокости. Через несколько дней произошло еще одно событие, гораздо более значимое для нас, чем налет бомбовозов. Однажды вечером наши подпольщики получили сообщение о взятии Сталинграда нашими войсками. В лагере в целях маскировки ночью свет не зажигали, и ходьба была запрещена под страхом смерти. Можно было ходить только в туалет по слабо освещенной дорожке. Нарушитель, свернувший в сторону, получал пулю.
При этом известии нас охватила такая буйная радость, счастье и всеобщее воодушевление: казалось, неожиданно прибавилось сил таких, что не только здоровые, но вчерашние доходяги, до этого еле переставлявшие ноги, и калеки, буквально весь лагерь единодушно плюнули на все запреты и страхи, пустились кто во что горазд – там поют, здесь кавказцы танцуют лезгинку, а рядом, наверно, моряк старательно, старательно, не обращая внимание, есть у него зрители или нет, вытанцовывает «яблочко»; там обнимаются друзья, а многие подбегают к вышкам с часовыми, грозят им кулаками и кричат: «Сталинград капут», «Дойчланд капут», «Гитлер капут», и не было сделано ни одного выстрела. Настолько мощный был подъем духа, казалось, крикни кто «Ребята! Вперед в атаку» и кинулись бы как один, а 25000 это вам не фунт изюма! Никакие колючие проволоки не сдержали бы такую массу. Несомненно, немцы понимали это, и не только не открывали огонь, но и вообще притихли: ни их, ни полицаев не было видно, позабивались по углам. Для нас это великое событие было загоревшийся огонь надежды на приближение свободы. Конечно, если бы мы знали, что для многих, вернее для большинства, несла эта свобода! Все равно для нас это был наш первый праздник Победы.
Вернусь к моменту возвращения в Ламсдорф. Из госпиталя проклятые полицаи выпустили в таком рванье - даже для пленного неудобно было ходить: «А твое заразное тряпье сожгли!». Соврали; оно хотя и было ношеное, но для продажи полякам еще годилось. В лагере меня встретила вся троица, долго они смеялись над моей шикарной экипировкой, наконец сжалились и повели на знаменитый пленный базар. Это был самый настоящий базар. Здесь можно было купить все: от носового платка до машинки для стрижки волос, от электрического утюга до женского бюстгальтера и прочих чудес. Продавец орет как резаный: «Кому…?», и называет товар. Из госпиталя, собственно говоря, непонятно, почему этой мориловке было присвоено такое высокое звание? Мориловка - вот более подходящее название. Так вот, из госпиталя полицаи повели меня в склад одежды (ходили мы в белье) и одели в такую рвань, даже для пленного неудобно было ходить в таком рванье. Я пытался протестовать - неслыханная наглость для нашего брата – в ответ услышал ругань и вранье, якобы мои вещи сожгли. Конечно, мои одеяния были не новые, но все же какую-то ценность они имели для бедняка-поляка.
Наконец, меня привели в мой «родной» Ламсдорф, где моя тройка: Петро, Костя и Гриша устроили торжественную встречу, испорченную моей рваной экипировкой, посмеялись они над моими лохмотьями, потом сжалились и повели на базар. Это был так называемый «пленный» базар, где можно было купить, вернее выменять, что только угодно из того наворованного на работе, из того, что успела присвоить наша голодная братия: например, от носового платка до электрического утюга, от бюстгальтера до мясорубки, хотя на эти товары спроса практически не было. Такая уж выработалась психология у голодного человека, тащить все, что плохо лежит. Итак, мы на базаре: каждый продавец во все горло рекламирует свой товар. «Кому курицу!» – вопит один, его старается перекричать другой: «Кому запеканку!». При ближайшем рассмотрении курица оказывается двумя ножками и головой, а запеканка - запеченные в банке картофельные шкурки, и кроме этого, много разных чудес. И все же, даже такой неприглядный товар находил покупателя за мизерную цену, например, окурок сигареты.
На мое счастье, друзья в мое отсутствие немного разбогатели и одели меня с ног до головы , и даже презентовали наручные часы (требующие ремонта).
И опять потянулись тяжкие дни, наполненные единственной заботой, где добыть еды? Тоска наполняла наши души, и кто был послабее характером, при одинаковой голодовке и остальных условий погибал скорее.
Однажды я пошел на работу в лес с командой 15 человек(со мной). Старший команды (немцы не могут обойтись без того, чтобы не назначить старшего) был грузин, фамилию забыл, на «лесозаготовки». Мы пилили деревья 10-12 см. толщиной на метровые поленья и укладывали в штабеля. Для нас название «лесозаготовки» смешно было слышать. Я пошел на эту совершенно невыгодную работу, чтобы избавиться от опротивевшего вида лагерных бараков, проволоки и полицаев и побыть на природе. Охранял нас конвой из четырех солдат. А в лесу кругом весна, теплая погода, деревья покрыты молодой зеленой листвой, поют птицы, травка лезет из земли. В общем, курорт. Сел я под кустик, закурил мнимой свободой. Прошло минут 15, а возле меня ходит и ходит солдат, такой невзрачный, щупленький, в очках, по комплекции не отличишь от нас, стоит только нашу форму одеть и готов еще один пленный! Оказывается, ходил он по мою душу. Подошел, наконец, ко мне и как начал читать нотацию! Ой –её! Прямо политрук батальона. «Ведь вы воспитаны в духе коллективизма, выручки и поддержки друг друга и т. д. и т. п., а ты сидишь и смотришь, как твои товарищи работают – и тебе не стыдно?» Прямо уже я решил присобачит ему чин комиссара полка! Я отвечаю: мне не стыдно, это во-первых, а во-вторых, не хочу быть предателем и воевать против своих. Он удивился: «Какая же здесь война – деревья пилить?». «А такая, если я буду работать, это, во-первых, на пользу Германии, а во-вторых, освобождает одного немца от работы, и следовательно может пойти на фронт и воевать против нашей страны, и получается, что я воюю против своих, а я принимал присягу народу, и пока существует армия, правительство и страна, я обязан…». Солдат внимательно выслушал меня , подумал и сказал: «Да, ты прав. Но если увидишь, что идет офицер, пожалуйста! Сделай вид, что ты работаешь». Я с удовольствием согласился. Потом мы долго с ним беседовали. Очень был образованный и культурный солдат. Например, он сказал: «Ваша идея построения коммунистического общества замечательная, но выполняете вы ее очень плохо, и если так будет и дальше, не думаю, чтобы у вас что-нибудь получится».
Хороший был этот день в лесу, да идти до него мне было тяжко, на ногах были одеты деревянные колодки, они сильно натирали подошвы ног, и до сих пор, 50 лет спустя, два громадных мозоля напоминают те времена, особенно перед сменой погоды, как будто раскаленное железо прикладывают.
Прожить 3,5 года в условиях голода, холода (летом мы, доходяги, не снимали шинелей) и человеконенавистнического отношения к нам, было бы невозможно; не будь небольшого, без лишних слов, смелого количества немцев, несмотря на большой риск помогавших нам. На мое счастье, эта помощь приходила именно тогда, когда я находился буквально при последнем вздохе. Немалую роль сыграла хорошая спортивная подготовка.
В Ламсдорфе из нашего блока не брали много людей, в основном, набирали по мере надобности. Поэтому, когда приходили «подрядчики», я крутился поблизости и подслушивал, если работа была «колымная», то есть там можно было стащить съедобное, или была возможность меновой торговли, я бегом летел к друзьям и звал на «колым». Если же речь шла о погрузке снарядов, где, естественно, нечего было жевать или стащить что-то годное для обмена, мы прятались кто куда горазд. Раз я попал на «муну» - погрузка снарядов, работали часов 12. Ящики весили 60 и 90 кг. Для нас, весивших в полтора, а то и в два раза меньше своего нормального веса, эта нагрузка выдерживалась только под страхом расстрела. Обычно, когда нас гнали на работу, я по дороге присматривался и прислушивался к конвою, пытаясь определить самого добродушного солдата. Подобрав подходящего на это «звание» кандидата, я старался вовлечь его в беседу, задавал разные вопросы о положении на фронте, о его семье, профессии и другой всякой всячине, иногда перевирая для смеха слова, как это бывает у иностранцев. При удачном варианте, если попадал словоохотливый солдат, удавалось провести полный день, не работая. В Ламсдорфе я провел больше года и некоторые «хорошие» работы знал по конвоирам. Если в это время своих ребят поблизости не было, они попали на другую работу, я старался привлечь ребят из племени «доходяг». В нашем блоке было много перебежчиков, имевших на руках справки от фронтового командования в том, что «такой-то перешел на сторону немецкой армии с оружием в руках». Находились они на льготном положении – работа полегче – некоторых посылали на работу у крестьян. В лагере им выдавали одеяла, табак. Поэтому их сразу можно было узнать по "каиновой печати»: как увидел, идет с одеялом в скатке, уже знаешь: это перебежчик. С ними у нас были отношения очень плохие. Количественный состав все время менялся; нас больше – мы их прижимаем и наоборот.
Не скажу, что немцы уважали эту категорию, терпели как необходимое зло, относясь к ним как любой человек к предателю (презрительно, также и к полицаям), но не подавая вида.
Когда я впервые попал в лагерь, в этот блок, где было всего 2 сборных барака: в одном здоровые, а во втором – туберкулезники. Уже примерно через год для несчастных этих ребят выделили два блока по три тысячи в каждом. О медицинской помощи и речи не было, и на работу их, конечно, не брали. Питание – голая баланда , в основном из картофельных очистков и триста грамм эрцазброта. Смертность была ужасная. Идем с работы мимо этих бараков, а они, тысячи изможденных: кожа да кости, стоят у колючего забора и кричат, протягивая руки: «Братцы! Товарищи! Пожалейте! Помогите! Не покидайте нас! Умираем!». Сердце переворачивалось в груди от жалости, слушая эти крики: чем мы могли помочь? Сами были по виду не лучше; только та, конечно, большая разница – были здоровы до поры до времени. Все равно, кто имел хотя малую кроху, делился. Мало находилось отворачивавшихся от этого горя. Пятьдесят лет прошло, и то слезы выступают, вспоминая эти страшные картины.
Однажды привезли рентгеновский аппарат, установили на воздухе и пропустили через него весь лагерь: по 15 секунд тратилось на одного на всю процедуру. После, многих ребят перевели в туберкулезный блок. Проверка шла дней 12. Немцы, молодцы, заботились о здоровье, своем, конечно. А как только привезли в лагерь, повели в баню, раздели догола, вещи повесили на специальные вешалки на роликах и завезли наше добро в дезинфекционную камеру, примерно их прожаривали сорок пять минут. Нас же запускали по 15 под горячий душ. Для меня это было большой радостью, ведь я не мылся в бане около года. Я постоял немного под горячей водой, испытывая величайшее наслаждение, не торопясь, намылил голову, и вдруг вода перестала течь. Через несколько минут потекла снова и я продолжил мыть голову, и вдруг вода снова исчезла, а я стою, кое-как раскрыв глаза, вижу, что я остался один, не зная, что мне делать; в это время влетает в душ полицейский – в руках у него шланг: «Ах ты, сволочь, ты что здесь торчишь?». Я начал объяснять ситуацию, но он не дал закончить, заорал: «А ну, вон отсюда, и начал поливать меня ледяной водой из шланга, и я выскочил в холодную раздевалку – еле дождался разрешения забирать одежду из камеры. Вот таким «легким паром» встретила меня Германия. В дальнейшем в баню нас водили раз в 10 дней. Я разделил себя на три части: голова, туловище, ноги; и для того, чтобы помыться хорошо, каждый раз я мыл только одну часть. Правда, «легкий пар» получался длинноватый, но другого способа не было.
В лагере почти поголовно играли «в очко» на хлеб, табак, продукты. В игре каждый всячески старался обжулить своих партнеров, конечно, я не отставал в этом неблагородном деле. Не помню, откуда у меня появились 4 или 5 новых карточных колод. Один из ребят увидел это богатство, стал приставать, предлагая променять ему хотя бы одну колоду, да так настаивал, предлагая сразу большую цену. Его большое желание любой ценой приобрести карты, возбудили у меня подозрение о причине это настойчивости, и я стал отнекиваться, говоря, что мне они самому нужны. Он набавлял цену, а я стоял на своем, и наконец, он сдался. Предложив мне партнерство, под большим секретом он рассказал об особой метке карт. И вскоре я прославился: самый везучий игрок в блоке. В лагере валютой был табак, все остальное – товар. Больше всего ценился за крепость украинский самосад и французские сигареты, но только одного номера, кажется, десятого. Табак выменивался на работе у поляков за обмундирование: гимнастерки, брюки, шинели: когда имели лишнее и в хорошем состоянии. Иногда удавалось стащить при работе на складе. Немцы в шутку называли не украл, а «русише роте кройц арбайтен» (работа русского красного креста). За кражу продовольствия наказывали редко, говоря: «что ж поделаешь – голод был и украл». Это, конечно, в простых лагерях, а в концлагерях наказывали за все – за косой взгляд, например. А еще видел такую картину: плюнул пленный на землю, а солдат увидел, подозвал, очертил квадрат и приказал вылизать. Наверное, после такого воспитания настроение не улучшится.
Иностранным солдатам присылал международный красный крест пакеты с питанием. Оплачивалось оно государством, откуда был пленный. Мало того, если родители старые - помогали им. По возвращении из плена солдату выдавалось полное жалование за весь период службы, был он в плену или нет. И никаких упреков и косых взглядов. Уже после освобождения английский солдат говорит мне: «Вот приеду в Лондон, кучу денег получу». А я говорю: «За что? Ты же в плену был!». А он от возмущения даже с кровати соскочил: «А что, я сам пошел в плен?». Осталось только позавидовать. А в Тбилиси, когда умерла моя бабушка, у которой я жил, так как мать имела пятиметровую комнату, меня с женой и крохотным сыном выгнали на улицу, и как написано в судебном документе, мне бывшему в плену, жить в Тбилиси нельзя! Вот так. И с тех пор мыкались по городам.
Однажды, мы с Костей-греком попали на работу на станцию Найси - теперь Ниса, километров 30 от лагеря. Всего нас было 40 человек, везли на поезде. Настроение было хорошее: на станции почти всегда удавалось «подколымить». Мы должны были прибрать мусор. Так как мы были разбросаны по всей станции и конвою трудно было вести очень строгое наблюдение за нашим поведением. Следили, чтобы не выходили за пределы станции, а остальное их мало трогало. По русской пословице «Солдат спит, а служба идет, конечно, не на все 100%, но около этого.
Мотаю метлой с деловым видом, а сам наблюдаю за тем, что творится вокруг и вижу: к товарному вагону подъезжает лошадь, запряженная в телегу, груженную мешками с мукой, возчик – американец, в вагоне два американца-богатыря укладывают мешки в вагон. Телега стоит наискось к вагону так, что можно подойти незаметно; я зову Костю, и мы прокрадываемся в это пространство. Жестами спрашиваю у союзников, можно ли нам поживиться? Они осматриваются, немцев поблизости не видно, нам дается «добро» на грабеж. Костя – парень здоровый, не хуже американцев, готовит свой мешок, а я режу мешок крест- накрест и выгребаю муку в новую тару. Потихоньку выбираемся к остальным. Желая помочь и другим, я обратился к ребятам, растолковал, как надо действовать незаметно, не набирать много в мешки; в общем провел подробный инструктаж. К сожалению, семена не попали на хорошую почву: все сгубила жадность и неорганизованность. Начало было хорошим, действовали по моей схеме: подкрались вдвоем, наполнили свою тару и отошли, затем еще двое, но к ним примкнул еще один слабонервный, за ним кинулся второй – недотепа, а за ними с ножами в руках на бедные мешки ринулась вся банда. Этой бравой не к месту атаке не хватало криков «За Сталина»; на выручку мешков прибежали конвоиры и стали разгонять толпу, но она настолько озверела, что немцы открыли стрельбу из пистолетов, правда в воздух. Выстроили всех в шеренгу, и начался обыск. Муки отобрали около двух мешков, но у нас не нашли. Как я говорил, Костя еще не был сильно истощенным, сила еще сохранилась. Я накинул на его плечи шинель, а в руку дал мешок, и он держал его позади под шинелью, а у ног положил пустой мешок – это уже по команде немцев. Солдат подошел, потрогал ногой пустой мешок и взялся рукой за шинель, ну, думаю: все, пропала мука! Но он только слегка оттянул шинель за спину, не посмотрел и пошел дальше. То, что они отобрали, и не подумали отдать в вагон, а забрали себе как трофей. Это было перед масленицей. Мы выменяли маргарин у санитаров, раздобыли соды и, раздобыв на базаре дрова, начали жарить блины: понемножку угостили соседей - у нас так не было, чтобы при удаче не поделиться, понемногу угостим. Так мы отпраздновали масленицу.
Один парень рассказал: на его работе лежат целые горы говяжьих костей, я попросил принести бычьих лодыжек, в этом месте кости самые толстые. Я задумал производить домино. Никакого инструмента кроме своих рук, не было. Для начала я разбивал кости камнем, затем подходящие по толщине обдирал на стенке барака, придавая продолговатую форму. Стенка была цементная или бетонная, очень грубая; большой, средний и указательный пальцы я ободрал чуть не до кости. Затем один прямоугольник обработал очень тщательно на кирпиче, потом на гладком булыжнике и закончил шлифовкой на шинели, предварительно натерев ее мелом. Под этот шаблон изготовил остальные 27 штук. Осталось сделать 170 углублений и провести посередине линию. Для этого изготовил дрель, напоминающую ювелирную: я нашел круглую палку, отрезал кусок около 30 см, забил в торец толстую иглу, ушко отломил, заточил иглу как затачивают перку, прикрепил баланс, из ниток свил толстый шнур, привязал к шнуру палочку, накинул шнур на конец палки, и сверлильный станок готов. И до сего времени пользуюсь таким устройством. Высверлив 170 неглубоких ямок, я сделал вторую дрель, но забил не иголку, а гвоздь и затем камнем на камне расклепал шляпку гвоздя и отточил ее на камне так, что она приняла форму полукруга, и я получил возможность делать безупречные ямки. Но их еще надо было зачернить. Я подвесил над коптилкой железный лист на всю ночь. Утром собрал сажу с листа, из куска хлеба добыл крахмал, смешал с сажей и покрасил домино. Партия получилась прекрасная. В период работы много немцев приходили смотреть как я работаю. Когда закончил, один добрый немец –офицер забрал у меня домино, пообещав принести мне табак, чай, хлеб, и вот жду до сих пор. Уверен, имей сейчас я самый лучший инструмент, подобную вещь не смог бы сделать.
Думаю, что все эти занятия, возможно кажущиеся на первый взгляд безрезультатными, на самом деле отвлекали мои мысли от печальной действительности и содействовали выживанию. Был такой случай: лежу на вторых нарах, на третью, «аристократическую», ввиду большой слабости от голода силы не было забраться и читаю немецкий словарь, заучиваю немецкие слова. Проходил один пленный, видит мое занятие и говорит; надо сказать, что там комплиментов не говорили «да вы еще хорошо выглядите, цвет лица хороший» и т.д., а резали правду-матку в глаза: «Завтра сдохнешь, а все читаешь, на кой черт тебе это надо!». Я не стал впадать в панику или нервное расстройство и не обиделся на его слова, ведь в конце концов он был прав: в самом деле, на кой черт умирающему нужен немецкий язык? Все же я не воздержался от ответа на его не очень вежливый вопрос: «Умру я завтра или нет, этого никто не знает (хотя в душе, где-то в самом дальнем ее краю была мысль – конец мой близок), а все же запомню 5-6 лишних слов!». Он что-то пробурчал неразборчивое и пошел своей дорогой.
Вечное уныние, плохое настроение, бесконечные мечты о сытной еде – все это снижало жизнестойкость организма и приводило к печальному результату - концу молодой жизни.
Иногда, правда не часто, встречались бывшие пленные, пробывшие в плену по году, полтора и успевшие хорошо прочувствовать и запомнить условия лагерной жизни, и не верившие, как это я смог остаться в живых в течение трех с половиной лет. Не верили потому, что попав в плен, теряли всякую надежду на возможность выживания, а оставались в живых редкие счастливчики, попавшие на работу к крестьянам или в такие места, где можно было добыть питание сверх жалкого пайка. А еще надо очень сильно, даже я бы сказал страстно, любить жизнь и свободу. Свобода же, для нас, воспитанных в рабстве, было слово, вернее понятие мало знакомое, хотя оно и встречалось на каждом шагу, начертанное золотыми буквами на красном шелке. На это деньги не жалели. Я же с детства был свободен внутри своего сознания, почему претерпел в жизни массу неприятностей (и никто не мог подавить это чувство). Я никогда не мирился с условиями жизни в СССР и мне здорово везло, что за свой невоздержанный язык не попал «в места не столь отдаленные». Меня всегда упрекали: «тебе все не нравится», и начальство это чувствовало и, невзирая на мой добросовестный труд (это качество я унаследовал у родителей), я не числился в «передовиках». Единственный случай, когда меня на мою беду заметила председательница республиканского комитета профсоюза госторговли Грузии Феня Павловна Гегешидзе, где работал по спорту в спортивном обществе «Буревестник»; и в 1947 году она начала настаивать, чтобы я вступил в партию, «мы тебя продвинем» обещала. Я ей говорю, что был в плену, я необразованный и т.д., она все же продолжала настаивать. Прямо сказать «я не хочу» в те времена означало одеть на шею петлю, и только уход с работы спас меня от крупных неприятностей.
Конечно, спасся я от смерти не только потому, что очень любил свободу. Я старался выглядеть опрятным, а в условиях лагерной жизни уже одно это было нелегкое дело. Дыры на одежде штопал, обувь, если это были не сабо, держал в чистоте (сабо – туфли из дерева), конечно, их тоже чистить приходилось. Всегда был бритым, хотя лезвия стоили дорого, приходилось менять за сигареты, а иногда на хлеб. В каком бы не был я слабом состоянии, как мы называли друг друга «доходяга», я всегда ходил, не сгибаясь, голову держал прямо и старался не терять достоинство. У немцев-солдат никогда не клянчил «оставить прикурить», и немцы это замечали и частенько, несмотря на строгое запрещение общения с пленными, солдат, оглядевшись, нет ли поблизости начальства, быстро подойдет, сунет сигарету и уходит, а это уже было полпайки хлеба. Я разрешал себе покурить в случае избытка сигарет, а чтобы менять хлеб на курево – этого не было за все время плена. Страшно было смотреть, как «доходяга», получив пайку эрзатцброт, смотрит на него голодными глазами, а потом, отхватив полпайки, чуть не плача, идет на базар менять на сигареты хлеб. Первый камень здания своего спасения я заложил, научившись, вначале кое-как, объясняться по-немецки, а затем довольно прилично говорить, и это дало мне громадное преимущество перед не владеющим языком. Затем следует шутка. Пусть мне говорят сколько угодно, что я фантазер и выдумщик, но мои рассказы о способах выживания – это святая правда. Идем на работу. Внимательно прислушиваюсь к разговору конвоиров, выбираю самого, на мой взгляд, добродушного парня, и начинаю задавать вопросы на самые разные темы. Но самым традиционным, первым был "как обстоят дела на фронте?» – это в начале войны. В последующие, когда деда у немцев стали ухудшаться, я стал спрашивать: «Как думаешь, скоро кончится война?», и так, то спрашивая, то отвечая, проходил рабочий день, здесь и шутки шли в ход. Иногда приходилось изображать из себя простофилю, когда работа была не по вкусу (она, собственно, всегда была такой), мастер мне показывает как делать, а у меня все из рук валится. Наконец, ему надоедает возиться со мной, сунет метелку «иди подметай». Оказывается, такой метод, изображать иногда из себя дурачка рекомендовал Гораций.
Еще я все время себя убеждал: это тяжелый сон, кошмар и бред. Пройдет время и проснусь и останутся одни воспоминания. Еще часто повторял: я должен выжить, я должен вытерпеть все мучения и когда-нибудь рассказать о них. Часто собирались компании и начинались воспоминания о вкусной, жирной, сытной и т.д. пище; стоило мне услышать этот разговор, я немедленно уходил подальше от этих раздражающих разговоров. Уже упоминал, что искал для себя занятия. Немалую помощь сыграло умение делать татуировки. Мой труд оплачивался сигаретами.
Вот далеко неполное перечисление моих методов, помогших остаться в живых.
Одно время мы работали неподалеку от немецкой солдатской кантины (магазин); я заметил, что солдаты заходят в нее одетые как попало в расстегнутых мундирах, в домашних туфлях (и, кстати, никто их не заставлял придерживаться уставной формы вне службы). Для краткости говорят «Хайль!» и то не всегда, продавец, тоже солдат или унтер, не помню, выкладывает на прилавок сигареты, бутылку рома, что-то еще, рассчитывается и солдат уходит; наверно, это был недельный паек. Вернувшись с работы в лагерь, я немедля побежал «на базар», а там можно было выменять что угодно, отыскал подходящие, не очень ношеные брюки и китель, конечно, немецкие, а обувь у меня была подходящая. На следующую субботу на работу я вышел наряженный в немецкую форму. Выбрав удобный момент, захожу с независимым видом в кантину, поднимая руку, сквозь зубы говорю «хайль!», и бросаю на прилавок заранее приготовленную бумажку стоимостью в 100 злотых. Продавец ставит на прилавок бутылку рома, сигареты, печенье и что-то еще, не помню, и сдачу. И тут я не сдержал приступа жадности и попросил его: «нох цвай пакет табак», что для немца, воспитанного в духе дисциплины и порядка, было необычно, не говоря ни слова, он выдал требуемое, хотя при этом посмотрел на меня внимательно. Ром в этот же день я продал поляку, заработав на этой афере большие проценты. И тут мне пришла в голову гениальная мысль – цвет рома точно совпадал с цветом лагерного чая, завариваемого пережаренной морковкой. Я полез по мусорным ящикам, нашел несколько бутылок и принес их в лагерь. Чай не представлял собой ценности –пей сколько хочешь! Наполнив две бутылки чаем, наскоблив сургуча, залил им пробки и прижал пфеннигом стороной, где орел. Утром на работе, подкравшись тайком от конвоя, подозвал поляка и предложил ему ром. На черном рынке его стоимость была 200 злотых. Я запросил 150 , сговорились за 100. Поляк, обрадованный удачной покупкой, постарался поскорей исчезнуть. Всего удалось продать 6-7 бутылок. А затем на мои предложения: Хце пан рум?, только понимающе улыбались, и фирма прекратила существование. В следующую субботу я опять нарядился в свой маскарадный костюм, бодро вхожу в кантину, подхожу с приветствием к прилавку и лезу в карман за деньгами, но продавец усмехнулся и говорит: «Хватит, один раз обманул и довольно!». Отсюда мораль: не жадничай.
Опишу еще один способ отлынивания от работы. Пришел конвой, и я подслушал, что забирают команду на «невыгодную работу»: из съедобного там ничего нет, поляки поблизости не работают, меняться не с кем. Попытался скрыться – не вышло. Было нас человек 300. Подходят мастера и начинают набирать себе бригады, кому сколько нужно, а мне работать не было никакой охоты и я, выждав удобный момент, примыкаю, конечно, незаметно, к одной из бригад и ухожу с ними на объект. По дороге я ускользаю и начинаю искать тачку и метелку. Набрав немного мусора, я разгуливаю по всей территории, не теряя надежды, чем-нибудь поживиться. При встрече с немцами, я с самым серьезным видом начинаю подметать и убирать мусор. Немцы при виде такого усердного дурачка улыбаются и хвалят меня, а сами, наверно, думают: «вот глупый парень, ради чего старается». Были и варианты. Например, зима: дров в Германии мало, и канцеляристы в своих конторах мерзнут, и тут появляется спаситель в моем лице. Удрав с работы уже известным способом, я добываю топливо и начинаю выгребать золу из печки, конечно, как я ожидал, не горящей. Кто-то спрашивает: «Вас махст ду хиир?». Я вежливо, по-немецки объясняю? «Господин фельдфебель дал приказ топить печку». Это сообщение вызывает бурю восторгов (большинство в канцеляриях женщины), и я обретаю кучу друзей. Все довольны и, конечно я больше всех: целый день я провожу на посту у печки! Иногда, во время заготовки дров встречался полицай. Следовал вежливый вопрос, типа: «что ты здесь бродишь, чертова морда?» – «Меня немец послал за дровами!» Против немца полицай возразить не мог, и все же не отказывал себе в удовольствии обругать беззащитного человека: «Ну, катись, сволочь, да зря не болтайся!». О мучениях нравственных и физических написано очень много, и я не хочу надоедать повторениями, но волей неволей приходится, а то прочтет какой-нибудь «знаток» лагерной жизни, начнет вопить: и все немцы сплошь добрые, и вся моя жизнь в лагерях была одно удовольствие. А раза два или три доходил до состояния скелета, не обтянутого кожей, как обычно говорят о худом человеке, а как бы выразиться доходчиво, ну, скажем, накинули на скелет тонкий материал свободными волнами и тяни его куда угодно, в любую сторону без сопротивления, а если становился по команде «смирно», то между ног в верхней части (под тазом) помещались свободно две ладони – и это означало, мяса не было ни грамма, а одна кожа да кости.
Один солдат меня спросил кем я работал до войны, и когда я ответил: тренером по плаванию, так он как начал хохотать, долго не мог остановиться, такой у меня был дохлый вид. Паек был настолько мал, что в туалет мы ходили раз в 5-7 дней, причем (очень прошу извинить меня) экскременты приходилось выковыривать пальцами.
За три года я помню всего несколько дней, когда мне было тепло. В самые теплые дни мы не снимали шинели, в ней было нормально.
По настоящему сытым не был ни разу. Вполне, я думаю понятно, еду мы добывали урывками, а ведь хорошо известно: голодный теряет чувство меры, переедает, и в результате рвота, понос, а то и заворот кишок, а это означало смерть.
При перевозках по железной дороге по несколько дней мы безвыходно находились в до отказа наполненных товарных вагонах без воды, туалета и пищи. Правда, выдавался маршпаек: кусок колбасы и хлеб. Но колбаса была для нас очень редким лакомством, поэтому моментально уничтожалась. Набиты вагоны были настолько, что мы могли, притиснувшись друг к другу, сидеть в скрюченном положении. А в концлагере Терезин (Чехословакия) отобрали всех военнопленных – русских, поляков, греков, норвежцев и других наций, посадили в одну громадную камеру около тысячи человек. Спать мы могли так: один ряд от стенки до стенки на левом боку, второй ряд – на правом и так до конца камеры. А если ночью кому понадобилось к параше, и он вставал, ряд немедленно смыкался и, вернувшись, приходилось ложиться на людей сверху, и постепенно человек вдавливался между лежащими.
Много лет прошло, но забыть все это невозможно. Теперь, когда встречаются трудности, только внутренне усмехнешься и подумаешь: «не такое видел, и жив остался!». А на возню вокруг приобретения модных тряпок, всякого барахла и на борцов за наживу смотрю с удивлением. Неужели не жалко тратить на это силы и время. Самое главное для человека не барахло, а крепкое здоровье.
На станции Найсе (теперь Ниса), куда нас гоняли иногда на работу по уборке станции, поезд останавливался на одну-две минуты. Часто в нем привозили небольшие группы американцев по 3-5 человек, и всегда они бросали нам сигареты, а мы взамен давали им разные самодельные сувениры: кольца, мундштуки, иногда часы. И вот останавливается поезд, и прямо против меня два симпатичных американца показывают на руку: есть, мол, часы? А у меня как раз были часы, подаренные греками. Я снимаю их, они бросают в меня хлеб размером в автопокрышку домашнего печения, я жестом показываю: мало, тогда один хватает пакет красного креста, еще не распакованный, и опять бросает мне, при этом я чуть не упал; тогда я протягиваю часы, но вспомнив, что они не работают, пока их не встряхнешь, энергично трясу и отдаю ребятам: один парень прикладывает к уху, и наверно, они остановились, потому что ребята начали смеяться, а поезд поехал, и машут прощально руками.
Этот пакет был для меня целым состоянием: в нем было восемь килограммов питательных продуктов + 20 пачек сигарет. Этого при экономном расходовании хватило на 40-50 дней. Сигарет - 400 штук! Я почувствовал себя настоящим богачом, настоящим американским банкиром. А однажды я попал в ужасно неприятное положение. Везли нас в Найси и в нашем купе ехали два американца. Вышли мы втроем в тамбур покурить. У меня было самодельное кольцо, очень изящно сделанное. Знакомый мастер поручил продать за 25 сигарет, конечно, в надежде встречи с американцами, и частично она оправдалась. Показываю американцу колечко и говорю по-немецки: драйсиг сигарет (30), а он ни слова по-немецки не понимает, берет кольцо и дает мне начатую пачку сигарет, я смотрю, там штук 12, пытаюсь объяснить, что кольцо не мое и что этого мало, протягиваю ему сигареты, а он не берет; я стал отдавать обратно кольцо, он и кольцо не берет, и как я ни пытался, ничего не получилось, и я оказался вымогателем. Они хорошо знали наши условия и поэтому обычно при встречах они отдавали нам все, что было в карманах, в основном сигареты, реже шоколад, ведь они не таскали, как мы, все что имели - на себе носили.
При возвращении с работы нас иногда обыскивали и отбирали, конечно что подходило охране. Обычно обыскивали вещмешки и противогазные сумки, но я, как «опытный изобретатель», сшил для шинели карманы, куда влезало по 3-4 кг картофеля. Проверят мои сумки – пустые, и спокойно прохожу в лагерь. Обычно эти обыски устраивали полицаи, а затем отобранное продавали.
Картошка! Это была розовая мечта каждого пленного. Вареная, жаренная, печенная, варенная «в мундире» (т.е. не чищенная), да еще – если с дефицитной солью! Пальцы облизывали, но верх блаженства – это пюре с маргарином, правда, на упаковке была надпись, если только я правильно переводил "сделано из угля". Правда, как-то мы, компания из четырех человек, своего рода «бригада», разбогатели и решили кутнуть. Добыли полкилограмма маргарина и вывалили весь пакет в двухлитровый котелок с картошкой, и я не сказал бы, стало очень вкусно или жирно, так, чуть быстрее проскакивала в желудок.
Еще о картошке. Картинка с натуры. Надо было посмотреть, как изможденный пленный, раздобывший пяток картофелин, приступает к священнодействию приготовления пищи. Это незабываемая трагическая картина под названием «голод»… Как нежно, как какой-то драгоценный хрупкий предмет, пожалуй, также нежно только влюбленный держит руку своей девушки, так и наш доходяга берет в руки картошку и внимательно осматривает ее со всех сторон, запоминая положения бугорков, ямок и всяких хвостиков и корешков, чтобы, не дай Бог!, не срезать при очистке полезного крахмального содержимого любимой и многоуважаемой картошки. И, наконец, вот началось самое главное. Медленно, важно струится кожица под ножом. При самом точном химическом и физическом анализе вы не найдете на шкурке ни миллиграмма крахмала. И вот картошка в котелке с водой и поставлена на костер. Теперь самое главное, успеть до наступления темноты сварить ее, не то часовой с вышки откроет огонь и подстрелит запоздавшего кулинара, и столь старательно приготовленное блюдо переварится на осиротевшем костре, а бедному кулинару уже не нужно будет ничего… финита ля комедиа…
После наступления темноты костры жечь не разрешалось. И вообще было удивительно разрешение варить пищу даже при дневном свете…
Лежу на нарах. Вечереет. Невольники тянутся с работы. Вдруг молнией влетает мой напарник Петр, швыряет мне свой вещевой мешок, битком набитый, и убегает. Конечно, я полюбопытствовал, раскрыл мешок, заглянул и какое же богатство увидел! Мешок доверху наполнен крепчайшими французскими сигаретами. Я начал раздумывать, чем вызвана эта быстрота? Думаю, что-то здесь не то. На всякий случай, взял свой мешок, пересыпал туда пачек сорок сигарет и повесил над головой (мы спали на третьих нарах), подальше от нас спали неплохие ребята, им можно доверять, и я отнес к ним и сказал «пусть у вас полежит». Они, конечно как хорошо воспитанные люди, не стали у меня интересоваться в чем дело, просто повесили над головой как и я. Я пошел, спокойно улегся на свое логово. Буквально через минуту примчался Мишка-полицай и кричит мне: «Где Петькин мешок? Скорей давай сюда!». Отвечаю:
-А тебе какое дело до его мешка? Придет, у него и спрашивай!
-Немедленно отдай мешок, это приказ старшего полицая!
-Ну, и бери сам, если это приказ! Вон он висит!
Мишка выругался, забрался на нары, схватил мешок и убежал. Это происходило после моей драки, о ней речь впереди, с перебежчиком, поэтому полицаи обращались со мной более осторожно - по крайней мере, без рукоприкладства. Минут через 20 является мой компаньон. Его восторгу не было предела! Оказывается, несколько человек из их группы работали возле продовольственного склада, наверно, международного красного креста, уж очень хороши были продукты, причем из разных стран. Петька ухитрился совершить «кражу со взломом». Проникнув внутрь, он аккуратно наполнил мешок самыми крепкими сигаретами из Франции, высоко ценившимися на нашем рынке, и даже не прельстился продуктами! Затем спокойно вышел, припрятал вещевой мешок, а затем, по доброте душевной, показал дорогу в склад ребятам. К сожалению, получилось повторение истории с мукой (когда братва с ножами ринулась и начала кромсать невинные мешки с мукой), и здесь начали вскрывать консервы, поднялся шум, а конвой смотрит, мало людей стало, увидели открытую дверь, сунулись туда – там чуть не драка. Ну, конечно, голубчиков вывели, надавали тумаков и награбленное отобрали, уж конечно, себя не обидели. Придя в лагерь, кто-то нашелся и сообщил полицаю, но Петр успел бросить мне мешок. Старший полицай Казимир оставил Петру пачек десять из принесенного Мишкой мешка, а остальное забрал себе. Что осталось от этого дележа, мы раздали понемногу своим соседям по нарам.
Став по лагерным понятиям чуть ли не капиталистами, мы имели возможность улучшить свое питание. Через некоторое время Петра перевели в другой блок. В это время знакомый писарь из лагерной канцелярии (из пленных, знавших немецкий) сообщил мне, что меня снова отправляют на штрафную команду в Кройцбург. Это было страшное известие! Попасть снова туда, где меня ненавидели поголовно все полицаи, означало наверняка потерять свою жизнь. И я решил бежать. Но об этом немного позже.
Общеизвестны условия нашей жизни, и все же пленные в своем большинстве не теряли человеческих чувств в отношениях между собой. Некоторые объединялись в компании по 3-5 человек, и это вносило облегчение в борьбе за существование. Наша двойка, а затем и четверка, в составе Петра, Гриши, Кости и меня это доказала на практике. Когда я пришел из госпиталя оборванцем и умирающим от голода эти ребята без моих просьб повели на «рынок», с ног до головы одели и подкармливали некоторое время. Окружающих мы тоже старались поддержать по мере возможности. Это вызывало ответное доброе отношение. Меня, как наиболее ослабевшего «доходягу» ребята назначили на «престижную» должность уборщика, что освободило меня от работы вне лагеря и соответственно облегчало мою жизнь – два раза подмести барак. На «колымную» работу я, конечно ходить не отказывался. Когда наша четверка развалилась: моих компаньонов перевели в другие бараки, я присоединился к тройке других пленных, и мы стали ходить в поместье барона убирать картофель. Понятно, жилось нам неплохо, таскали картошку, сколько удавалось спрятать. Я сшил громадные карманы в шинели, по несколько килограмм в каждом. Через пару недель я узнал о грозящей отправке. Это было в субботу. Но еще я расскажу о работе у барона. Барону жилось неплохо, в какую сторону не посмотришь – все его земля: огороды, пашня, сады, леса! Команда наша состояла из 10 человек, включая нашу четверку. Вот тогда я здорово помогал туберкулезникам - нескольким человекам, когда проходили мимо тубблока (суну по три-четыре картошки, и самому на душе легче). Страшно было слышать их крики: «Братцы! Помогите! Умираем!». Редко кто проходил мимо, имея возможность помочь. Конечно, наша помощь была незначительна для них, но и мы отрывали от себя последнее. Карманы в шинели я сшил широкие и до самого края шинели, чтобы легче было проносить краденое по возвращению в лагерь. Охранял нас старик немец, вооруженный берданкой. Однажды барон подъехал в коляске (колеса по полтора метра), сошел к нам и взял проверить берданку, заглянул в ствол: "Да! У тебя здесь только пауков нет».
Я воспользовался моментом и обратился к нему с просьбой. Он любезно, к моему удивлению разрешил. Я доложил, что наше питание в лагере не соответствует нормам для сохранения человеческим организмом высокой производительности труда в течение 8-часового рабочего дня, и поэтому мы почтительно просим господина барона обратить на это свое внимание, и как заинтересованное лицо принять соответствующие меры. Вполне возможно, что моя речь, произнесенная довольно свободно и даже с берлинским акцентом (первые учителя в госпитале были берлинцы), произвела хорошее впечатление, во всяком случае, г-н барон распорядился варить для нас картошку, для чего нам выделили громадный кипятильник, чуть не на 100 литров. Это дало нам возможность проносить в лагерь сырой картофель. Мы покрывали ее вареной, а, пройдя в лагерь, отдавали туберкулезникам, что приносило им облегчение – не надо было доставать дрова для варки, что для несчастных ребят было чрезвычайно трудно, ведь на работу их не брали: немцы боялись заразы. Лечить их, конечно, не лечили, и участь их была ужасная.
Общими усилиями мы проносили в лагерь до 200 кг картофеля, что было немалым подспорьем для блока. Ведь это было питанием для двухсот человек в день! И нас при обыске на проходной не трогали, так как конвоир говорил - «по разрешению барона!». Да и обыски были не каждый день. На поле барона мы собирали остатки после уборки машиной. Носить корзину, нагибаться и выпрямляться за каждой картофелиной целый день, при моем слабом физическом состоянии было очень тяжело, можно сказать невыносимо, и поэтому, пораскинув мозгами, я применил свою методику сбора, правда, я не делился опытом с руководством да и с сотрудниками, использовал строго индивидуально, пусть уж этот грех падет на мою голову. Я наступал каблуком на картофель и утаптывал его в землю поворотом ноги и шел дальше, все же изредка приходилось наполнять корзину. Учета не велось, и мой метод остался засекреченным. Чего ради я утомлял бы себя? Для кого?
После многих лет молчания могу сознаться еще в одном акте вредительства. У нас в стране до сего времени покупаешь картофель размером от гороха до нормальной величины, а у немцев не так. На поле стояла машина-триер, у нее несколько сеток с ячейками разной величины, установленных друг над другом. Когда крутишь за рукоятку, сетки трясутся: от каждой идет желоб, под ним мешок. Сверху сыплют картошку и, пройдя сквозь ячейки, она сортируется на четыре сорта (точно не помню, 50 лет прошло). Наверно, немцы что-то придумали еще за это время, мы же до сих пор покупаем разное гнилье. Так там была цепная передача и шестеренки. Когда мы покрутили этот проклятый триер пару часов, сначала восхищались, а потом, когда уморились, стали его проклинать. Я, будучи изобретателем-самоучкой, недолго думая, взял камушек и положил его на цепь, и она преспокойно лопнула. Начались поиски слесаря, а мы в это время отдыхали. Немцы очень удивлялись (и я с ними вместе). Никогда не лопалась цепь. Им и в голову не лезло о возможности такой пакости. В этот день, пока слесаря нашли, пока ремонт шел, мы отдыхали. На другой день я повторил. И нас перевели на другую работу. «Вы русские, варвары, на такой сложной машине работать не можете».Спорить и доказывать мы не стали.
Еще о нашем конвоире: целый день он ходил кругом нас и хрипел «собирайте картофель, все время собирайте… и т.д.» - повторял одно и то же. Как мы работали, насколько добросовестно, это его не трогало. Главное, чтобы мы шевелились. И заметил эту черту у других немцев. Авралов, спешки, гонки у них, за исключением серьезных событий, нет. Также не бывает перекуров. Они работают в «среднем темпе», говоря по-спортивному, и курят на ходу. Над нами часто летали «мессершмидты», и однажды над нами два самолета столкнулись. Один сразу пошел вниз: летчик успел выскочить, правда, парашют открылся очень близко от земли и летчик ударился, но остался жив, второй отлетел на 1000 –1500 метров и стал падать, но летчик приземлился более удачно. Мы, конечно, с интересом смотрели на это событие, а наш вояка даже голову не поднял, все бормотал про свою картошку. Я возмущенно, не выдержав этого безразличия, обратился к нему: «Ваши летчики гибнут, а ты…», но в ответ услышал - «собирайте картошку» и т.д.
